личных обеспечивал хорошо.
Из проема, вырезанного в прутяном садке, выглядывал мрачный конопатый охранник с зелеными лешачьими глазами.
Хотя какие в горах могут быть лешие? Лешие водятся в лесах — угрюмые, с лохматыми бровями, беззубые, беззащитные. Шатков лихо подкатил ко второму посту, высунулся из кабины.
— Обо мне Саид не предупреждал?
— Ну!
— Не понял!
— У Саида все не на своем месте, все сикось-накось…
— Опять не понял.
— Ну, предупреждал, предупреждал… Тоже мне, предупреждатель, — пробурчал охранник недовольным голосом.
— Тебе что, с утра в трамвае ногу отдавили?
— Чего-о? — лохмотья бровей у охранника сбежались в одну болотистую кочку, ладонью он смахнул с носа выступившую мокреть, глянул угрюмо на Шаткова.
— Тебя как зовут?
— Иваном. Закурить у тебя есть?
— Есть, — Шатков выпрыгнул из машины, с жалостью поглядел на полоротого охранника: Иван ведь, свой, русский. И характер у него нормальный, неугрюмый. Просто угрюмостью он скрывает свою робость. Шаткову действительно было жаль этого нескладного, занимающегося не своим делом мужика.
— Дай пару сигарет! Можно было бы у Людоеда попросить, да я забоялся — слишком уж он лютый!
Из-за пояса охранника выглядывала коричневая пластмассовая рукоять «макарова». Вот тебе и вологодский мужик, нос свистулькой, а борода мочалкой… Почему-то в этот раз вид пистолета родил у Шаткова внутренний холод — раньше такого не было, по коже пробежал короткий озноб, во рту сделалось сухо: не хотел он трогать Ваню, а придется.
Едва Иван, сглатывая слюну, — так хотелось курить, — потянулся к нему рукой, как Шатков коротко, ударил его ребром ладони по шее. Иван даже не успел подивиться тому, что произошло, повалился с мычанием на землю. Глаза у него подернулись белесой болевой пленкой. Шатков подхватил охранника под мышки, оттащил за валун, чтобы его, как и Саида, не было видно с дороги, выдернул из-за пояса пистолет, отщелкнул обойму.
Обойма была полна — восемь патронов, полный комплект. Глянул в ствол пистолета. В нем находился еще один патрон — девятый. «И тут как на войне, — отметил Шатков, — не надо передергивать затвор и загонять „масленок“ в ствол — он уже там, только нажимай собачку раз за разом и круши врага. А главное — на один патрон больше, чем у противника. Если, конечно, тот тоже вооружен „макаровым“. Вот тебе и Иван, вот тебе и голова — два уха, две сопелки и одна извилина… Да и та не в мозгу, а в заднице».
Он отбросил разряженный пистолет охранника в сторону, снова сел за руль уазика, аккуратно двинулся вперед, цепляясь глазами за каждую выбоину на дороге, за каждую щель на обочине — вдруг оттуда выглянет ствол пулемета? Пулемет такую машину, как уазик, может перерезать пополам. В одном месте он увидел смятую пачку от «салема», брошенную на дороге, остановился, высунулся из кабины — пачка была старой — и Шатков поехал дальше.
Сумрак над горами сгустился окончательно, сполз в низины, прижался к камням, природа посуровела, сделалась холодной и чужой. Прямо перед радиатором уазика, очень низко, почти цепляя вытянутыми лохматыми лапами за землю, промахнула крупная глазастая птица. Шатков вздрогнул — показалось, что птица врежется в машину, но та благополучно избежала столкновения, и Шатков облегченно вздохнул.
Остановив машину и заглушив мотор, Шатков прислушался — не донесется ли какое-нибудь звяканье, стук, рокот двигателя, говор людей? Было тихо, даже ветер перестал бормотать свою нескончаемую песню — улегся спать, лишь со стороны старых каменных осыпей, измельченных в пыль от возраста и непогоды, доносился тихий трескучий шелест, будто по сухой траве ползла змея, шевелила былки, сбрасывала на землю созревшие семена, сучки, сухие листья — это по проторенным ложбинам скатывалась вниз щебенка, — больше ничего не было слышно.
Но что-то уж больно ушибленно бьется сердце, будто перед большой стрельбой — как под Джелалабадом, в ущелье Тура-Бура, где Шатков попал в засаду и едва выкрутился, — словно бы знак какой подает сердце. А в потайные знаки, да в приметы Шатков верил. Не то, что раньше. Раньше он дураком был, в школе, да в институте разных лекторов слушал с открытым ртом, в тетрадки записывал всякие умные мысли, думал, что пригодятся в жизни, — жизнь ведь сложна и пройти ее надо достойно, но жизнь оказалась проста, особенно в Афганистане, и умные мысли не пригодились.
Хлебнув в жарком чужом краю по самые ноздри боли, тоски, вшей, жажды и голода, Шатков стал верить в приметы. И сердцу своему верил.
Не обмануло его сердце — Шатков услышал недалекий вскрик, словно бы кто подвернул ногу и в сердцах выругался, — тут же все стихло. Шатков прикинул — до вскрика метров триста, не больше.
Вот только что обозначал тот вскрик? Кого-нибудь наказали, пришили, свернули набок шею, проломили голову, всадили в живот заточку? Уж очень задавленным был вскрик. Шатков поискал глазами: куда бы загнать уазик, спрятать его? Дальше ехать было нельзя — можно напороться на пост, выставленный уже около самих складов, — без подстраховки ни Николаев, ни Людоед не будут действовать, обязательно примут дополнительные меры предосторожности. В общем, верного железного коня, которого сейчас явно ищет хозяин, матерится и недоумевает: это кому же понадобилась старая милицейская колымага, она же как бельмо на глазу, на ней и двадцати метров не проедешь незамеченным (но проехать на ней незамеченным можно было, и Шатков это сделал), надо было спрятать и дальше двигаться на своих двоих.
Но в камни тяжелую машину не затащишь — не велосипед, и щебенкой не присыпешь — не жестянка, поэтому Шатков двинулся по дороге назад. Сплошной камень, камень, камень, голые места, осыпи…
Прошел метров сто и вернулся, сел за руль, ощутил внутри тяжесть, усталость — все-таки он здорово намотался, чуть проехал вперед, увидел горловину старого, поросшего кустами каменного разлома, и прямо через кусты направил уазик в эту горловину.
Посмотрел, виден с дороги уазик или нет? Это у него стало уже привычкой. Уазик был виден, хотя в глаза и не бросался, но больше ничего нельзя было сделать. Шатков огляделся, примечая место, потом, бесшумно прыгая с камня на камень, двинулся по дороге дальше. Пройдя метров пятьдесят, оглянулся — место приметить надо было надежно, так, чтобы на обратном пути не промахнуться. А в том, что уазик еще понадобится, Шатков не сомневался.
Он кожей, костями почувствовал место, где находится николаевский склад, затаился, слушая пространство, всполз на один каменный взгорбок, с него перебрался на другой, увидел площадку, слабенько освещенную несколькими тусклыми лампочками: ток шел от аккумуляторов, либо от небольшого генератора, поставленного внутри, в пещере, чтобы его не было слышно, — никакие звуки из пещеры
