тоже долго живут.
— Что им! — сказал Костриков. — Плавают себе и никого не боятся. Врагов-то у них, кроме людей, нет... А вообще, Захар, я думаю, что рыбам скучно живется. Это ж триста лет — подумать! — ничего не делать! А?..
— Неразумные они, не понимают этого.
— У всех свой разум. А ты что же с Урала вернулся? И один, без семьи... Чего тебе не жилось там? Жил бы пока.
— Приказали — вот и приехал, — ответил Антипов. — Завод надо восстанавливать, Григорий Пантелеич. Я ведь к тебе по делу. — Иногда он называл Кострикова и на «ты», на работе обычно. — В цехе запустение. Печи класть некому.
— Какие печи, Захар! Спятил ты?.. Погибло, все погибло. Сроют, наверно, наш завод. Новое на этом месте что-нибудь выстроят. Или сквер какой... Война идет, люди гибнут, а ты мне тут про печи болтаешь! Зачем они, печи?..
— В том-то и дело, что война. Или ты думаешь, что меня и других с Урала вызвали, чтобы мы сложа руки сидели?.. Выходит, мы здесь понадобились.
— Ты не один приехал?
— Не один, нет. Иващенко тоже приехал.
— Не ври, — сказал Костриков. — Иващенко на фронте, я же знаю. Он сначала в ополчении был, а после его в армию взяли.
— С фронта и отозвали.
— С фронта?.. Выдумываешь ты. Не может быть, чтобы с фронта. — Он с недоверием смотрел на Антипова.
— А какая мне корысть выдумывать?
— Корысти, конечно, никакой... А только не верится что-то. Ерунда получается.
— Не ерунда. Оборудование скоро начнут привозить. Работы-то, Григорий Пантелеич, непочатый край! Заглянул бы в цех, посмотрел, что там и как...
— Ты был?
— Был.
— Помнится мне, у твоего молота печь была с хитрецой... Намучились, когда запускали ее! Спереди у самой заслонки жарит, как проклятущая, металл горит, а у задней — мороз, вода не закипит. Долго понять не могли, в чем дело. Помнишь?
— Еще бы!
— В каком же это году было?.. — Костриков задумался, вспоминая.
— В тридцать шестом, — подсказал Антипов, радуясь, что Григорий Пантелеич оживился немного.
— Точно! Она совсем разрушена или нет?
— Почти что совсем. Но восстановить, пожалуй, можно.
— И восстановим! — уверенно заявил Костриков. — Обязательно восстановим. Я все ее секреты и тайны знаю. — Глаза его перестали быть равнодушными, они азартно горели теперь. В них была жизнь. — Иващенко, говоришь, здесь?.. Крикливый он, пустобрех порядочный, но механик хороший. Таких механиков поискать. Надо ж ведь, с фронта отозвали! Не подумаешь...
— Так придете завтра, Григорий Пантелеич? — спросил Антипов, подымаясь.
Пора было уходить. Час поздний.
— Ты хватит мне выкать, Захар. Сам дедушка. А насчет завтра... Постой! Где же мой мастерок?.. — Он нахмурился, сдвинул брови. — Я без него как без рук, привык. — Он открыл дверь и позвал: — Екатерина!
— Что? — тотчас откликнулась сестра, словно только и ждала, когда ее позовут.
Да и правда ждала, надеялась на Антипова.
— Ты мой мастерок не видела? Дело, понимаешь, такое: на работу мне завтра идти, а как же я без своего мастерка! Теперь такого нигде не достать.
— Видела, видела, — радостно сказала Екатерина Пантелеевна. — Лежит в уборной на полке. В тряпочку завернут.
Костриков кинулся прочь из кухни.
— Спасибо вам огромное, Захар Михалыч! — сказала она Антипову. — Вы не представляете, как это для него важно.
Костриков вернулся со свертком. Он развернул тряпицу и вынул мастерок.
— Вот он! В самом деле мой... — И смотрел на обычный инструмент как на что-то живое, нежное, лаская его глазами. — Я с ним лет пятнадцать отработал, привыкли друг к другу. Удобный очень, сам к руке прилипает. А раствор кладет, куда нужно. Мы с ним еще поработаем, поработаем!.. — Он погладил мастерок.
— Я пойду, — сказал Антипов. — Завтра мы ждем тебя. Иващенко-то обрадуется.
* * *
На другой день Костриков явился на завод.
Был он чисто выбрит, хотя в последнее время брился редко, от случая к случаю, в тщательно отутюженной синей куртке с большими накладными карманами — в таких куртках перед войной ходили на работу многие — и заметно возбужден. Но прежде чем пойти в цех, он заглянул в отдел кадров и справился у Новожиловой, правда ли, что начинается восстановление завода, а главное — кузнечного цеха. Мария Васильевна подтвердила и выписала пропуск.
Он важно, с достоинством хозяина прошелся по молотовому пролету, раз-другой нагнулся, подбирая из-под ног кирпичи, и остановился возле Антипова, который разбирал с девчатами завал.
— С твоей начнем? — спросил Костриков, имея в виду печь.
— Все равно, Григорий Пантелеич.
— Знаю, как тебе все равно! — Он шутливо погрозил пальцем и тут увидел, что в тачку с мусором кто-то бросил хороший кирпич. — Что же вы делаете, птицы-голуби?! — налетел он на девчат. — Да за такое дело, едрена вошь!.. — Выхватил кирпич из мусора и отложил в сторону. — Это же огнеупорный, особенный!
Теперь Костриков, заняв позицию у ворот цеха, проверял каждую тачку, чтобы, не дай бог, не вывезли и не выбросили в отвал вместе с мусором и боем не то что целый кирпич, а хотя бы и половинку. Возьмет находку в руки, обдует, оботрет, простукает мастерком, прислушиваясь, и радуется крепкому, хорошему звону.
— Этот с подины, — приговаривает, — потому что звук у него глуховатый, глубокий, как эхо в густом лесу... А этот от стенки, поет, как колокольчик, протяжно и тонко... — Всякому кирпичу свое место, свой почет у него.
— Теперь, Михалыч, за печи я не сомневаюсь! — потирал руки Иващенко.
Антипов же, глядя на Кострикова, думал: «Вот что работа делает с человеком! С нею, выходит, никакое горе не в горе, а без работы ложись и помирай. Нет без нее человека, тень только». Он и сам забывал на работе обо всем, и, когда шабашили, не хотелось уходить из цеха. Жаль только, что сил едва хватало на день.
