31
Раймонде ужасно хотелось туда поехать. За границей она никогда не была. Если, конечно, не считать Марокко, где она родилась и которое помнила плохо. В основном – запахи, вернее, их смесь. Описать их словами было так же невозможно, как невозможно описать шуршанье чечевичных зерен, когда погружаешь в них руку и водишь ею по кругу. Чтобы их ощутить, надо побывать там.
Лучше всего она помнила маабару[9]: шум дождя по ночам; непрекращающийся, громкий, напоминавший ружейные выстрелы стук капель по жестяной крыше барака. Неудивительно, что чокнутый Амсалем зажимал руками уши и выбегал на улицу. После войны все звуки казались ему выстрелами. Он думал, что иорданцы идут закончить то, что начали. Кроме Амсалема, все подразделение убили. Даже спустя год после демобилизации ему казалось, что иорданцы вот-вот доберутся и до него: доведут, так сказать, начатое до конца.
Одно из первых воспоминаний: шерстяное одеяло, которое связала для нее мама; она лежит в нем, как в гнезде. Раймонда и сегодня узнала бы это одеяло, если бы наткнулась на него на улице. Она связала такое своим внукам, но невестка сказала, что от шерсти дети будут чесаться, что она купит им что-нибудь помягче, и добавила: «Не обижайтесь». Раймонда не обиделась. Только тихонько пробормотала по-арабски: «Я играла косточками фиников, которые ты сейчас ешь». Невестка переспросила: «Что вы сказали?» – она ей перевела и подумала, что сейчас будет жуткий скандал. Но невестка сказала: «Как я люблю эти ваши поговорки! Вам их записывать надо» – и пошла покупать мягкое одеяло, от которого дети не чешутся. Но свое одеяло Раймонда не выбросила: положила в шкаф и стала ждать, пока внуки вырастут. Надеялась, что они придут к ней ночевать и поспят наконец под нормальным одеялом. Но они не пришли. Однажды Раймонда услышала, как младшая внучка шепнула, что от бабушки пахнет старостью, и на следующий день положила одеяло на тротуар возле дома престарелых: пусть хоть кошки в него закутаются. Так они с Ривкой и подружились. Раймонда увидела ее, когда собралась идти домой. Ривка сидела на скамейке и кормила кошек остатками ужина, хотя директриса дома престарелых это запрещала. Рядом со скамейкой стояли ходунки. Ривка понравилась Раймонде сразу – как только она увидела, что та держит в руке засохший слоеный пирожок бурекас, который им давали вчера на ужин.
– Я его в йогурте размочила, – сказала Ривка, когда Раймонда к ней подсела, – но все равно перед кошками стыдно.
Кошки были избалованными: йогурт слизали, а бурекас оставили валяться на тротуаре. В точности как обитатели дома престарелых, оставившие его вчера на тарелках.
На следующий день Раймонда – с завернутыми в носовой платок куском курицы и половиной морковки, которые она вытащила из супа, – поджидала Ривку на скамейке. Увидев платок, Ривка широко улыбнулась.
Раймонда поняла, что ее подарок принят благосклонно. За мужиками она никогда не гонялась – они сами за ней бегали, – но за Ривкой ухаживала рьяно. У этой женщины была самая красивая улыбка на свете. С губ она перепархивала на щеки, с щек – на сужающиеся, как у китаянки, глаза, с глаз – на волосы. Эти волосы Ривка каждую неделю взбивала в парикмахерской, хотя взбивать их было на самом деле не для кого: муж давно умер, внуки приходили редко, а кошкам это было до лампочки. У Ривки был мягкий приятный голос и красивый кибуцный иврит, потому что, когда после холокоста она приехала в Израиль, ее поселили в кибуце и она прожила там до рождения второго ребенка. Когда старший подрос, она поняла, что не хочет отдавать младшего в дом ребенка: ей хотелось слышать, как дети плачут по ночам, вставать к ним и петь, пока они снова не уснут. После рождения второго ребенка они с мужем переехали в Рамат-Ган. Раймонда видела детей Ривки, когда те приходили ее навещать, и у нее сложилось впечатление, что оба – и тот, что воспитывался в доме ребенка, и тот, что вырос в Рамат-Гане, – получились немножко недоделанными. Выходит, не так уж важно, где ребенок растет – в доме ребенка или с родителями. «Важно здесь, – сказала Ривка, – чтобы у ребенка была нормальная мама, которая не боится любить его, как полагается, и не ждет, что его у нее отберут, и нормальный папа, а не сказочный мудак вроде моего мужа». С мужем Ривки Раймонда знакома не была. Он умер от сердечного приступа за неделю до вечеринки-сюрприза, которую ему собирались устроить на девяностолетие; несколько месяцев думали, чем удивить юбиляра, но смерть преподнесла ему такой сюрприз, какой никому и не снился. Ривку Раймонда изучила хорошо и считала, что «любить как полагается» эта женщина умеет. Когда она сказала это Ривке, та немного подумала и ответила, что сердце – это, наверное, единственная мышца, которая на старости лет не усыхает, а, наоборот, разрастается. А может быть, подобно тому, как выпадают зубы и волосы, у нее выпала из сердца какая-то закупоривавшая его пробка, что в отличие от волос и зубов, – к лучшему.
Уговаривать Ривку вернуться в Европу пришлось долго. Когда она приехала в Израиль, то поклялась, что ноги ее больше там не будет. Против сделанных в Германии стиральных машин она ничего не имела – ей нравилось заталкивать в разинутую немецкую пасть грязные носки и трусы. Однако ехать в Европу не желала. Когда к ней приходили люди из разных организаций и расписывали, какое большое воспитательное значение это имеет для подрастающего поколения, Ривка отправляла их к своим друзьям-лагерникам. Вернувшись из поездки, те рассказывали ей о концлагерях, о ездивших с ними на экскурсию детях и дарили купленные в дьюти-фри шоколадки «Тоблерон». На скамейке Ривка угощала ими Раймонду – кошкам предлагать шоколад смысла не было – и предавалась воспоминаниям. Раймонда сидела и слушала. Как под оливами расстилают брезент, чтобы собирать опавшие маслины, так и Раймонда расстилала свое сознание и собирала истории Ривки. Но если дневные посиделки на скамейке принадлежали Ривке, то ночь принадлежала Раймонде. «Если уж сон от нас бежит, – говорила Ривка, – не будем пытаться его поймать. Все равно у нас не получится. Лучше сами от него сбежим». И они стали устраивать то, что их внуки называли «пижамными вечеринками». Только без чипсов – от них изжога. Раймонда приходила к Ривке в комнату и садилась на диван, а Ривка делала чай и говорила: «Рассказывай». Иногда Раймонда говорила почти до самого утра, а потом они смотрели на восход солнца. Ривка говорила, что это самое романтическое занятие на свете – не только для мужчины и женщины, но и для всех людей вообще.
Раймонда знала, что люди становятся похожими на своих супругов и собак; поэтому не удивилась, когда стала похожа на свою закадычную подругу. В доме престарелых их даже прозвали сиамскими близнецами. Однако если поначалу это говорилось в шутку, то через год их действительно стали путать. Ривка водила Раймонду в свою парикмахерскую, где им делали одну и ту же пышную прическу и, как блондинкам-кинозвездам, осветляли волосы. Кожа у Ривки потемнела из-за старческих пятен, а у Раймонды – пожелтела, потому что женщина, много времени простоявшая на ногах, становится как долго лежавшая на солнце бумага. Даже лица у них стали похожими: годы здорово потрудились над обеими. Съездив как-то раз в больницу «Барзилай» – посмотреть на своего первого правнука, лежавшего там в яслях для новорожденных, – Раймонда сказала Ривке, что все младенцы, ашкеназские и сефардские, выглядят совершенно одинаково: сморщенные, красные, с редкими волосенками. Ривка засмеялась и сказала: «Вот и те, кто в наши стариковские ясли приходит, наверняка то же самое о нас думают».
