Примерно с двенадцати лет «трудной» считалась и Джессика, хотя это не воспринималось так остро — может быть, потому, что ее приятная внешность, а главное, изящество (самая маленькая из сестер) делали ее присутствие не столь грозным. Юнити выросла огромной, почти метр восемьдесят, красивой, но с плохими зубами в результате пристрастия к картофельному пюре: на передних зубах две серые пломбы. Словно неуклюжий, слегка изувеченный близнец Дианы: «Застенчивая, нелюдимая, лицо крупнее, и все черты преувеличены, более выражен подбородок»‹4›. Но газеты, раздававшие дебютанткам оценки (благопристойный вариант «колонки позора», которой обзавелась «Дейли мейл»), были к Юнити благосклонны. «Самой прелестной девушкой в Эпсоне показалась дост. Юнити Митфорд», — провозгласила «Дейли экспресс» после Дерби 1932 года.
Но это суждение едва ли соответствовало истине: вероятно, Юнити выделяли потому, что она была еще одной из девочек Митфорд.
В том же 1932 году Джон Бетжемен написал странный трогательный стишок: «Сестры Митфорд, сестры Митфорд, в них люблю я их грехи…» Так юный поэт из романа Мюриэл Спарк «Девушки со скромными средствами» влюбляется в «созвездие» девушек, поселившихся в пристойном лондонском пансионе, и особенно в ту, кто воплощает для него это целое. Для Бетжемена воплощением целого стала Памела («что ближе всех к земле»). Она жила тогда в Биддсдене, где он часто бывал. После разрыва помолвки с Оливером Уотни Памела осталась у разбитого корыта, притихла и ездила с родителями в заграничные путешествия как безнадежно незамужняя дочь. Она отправилась с отцом в Канаду в очередной раз искать золото и со всей семьей в Сен-Мориц. Дома она разводила бордер-терьеров и продавала их через «Таймс». В некоторых отношениях ее можно было считать самой благополучной из сестер, поскольку она не доставляла хлопот, но — как и с Нэнси — неотступно маячил страшный вопрос: что делать девушке, если она никак не выйдет замуж'? Ужасно, право, сколь мало изменилось положение женщины за сто с лишним лет с тех пор, как Шарлотта Лукас вынуждена была благодарить небеса, пославшие ей мистера Коллинза.
Но Пэм сама решила эту проблему, предложив Брайану Гиннессу стать управляющей его молочной фермой с 350 акрами земли. Он тут же согласился — он тепло относился к невесткам, а возможно, как и его приятель поэт Бетжемен, был восприимчив к их совокупной красоте‹5›. Пэм получила ферму и коттедж. Мисс Пэм, как ее именовали доярки, чувствительному Бетжемену представлялась воплощением вечного сельского покоя. Она была привлекательна — еще одна версия Дианы, однако версия пассивная, почти «коровья». Искра Митфордов не разгоралась в ней с такой яркостью, но таинственное очарование этого племени присутствовало, даже если она сама того не сознавала. «Женщина» — прозвали ее еще в детстве сестры, и неспроста. «Я все еще думаю о мисс Пэм, — признавался Бетжемен Диане в феврале 1932 года. — Я прислушивался, пытаясь понять, способствует ли недолгая разлука усилению привязанности, — боже мой, да! Все ли ее сердце склоняется к тому кошмарному чешскому графу?»
Чешский граф был на самом деле русским, Сергеем Орловым, и Пэм называла его просто другом, хотя Нэнси (типично для нее) утверждала, что Пэм «не слишком удачно разыграла свои карты». Бетжемен, поворчав какое-то время насчет Орлова, сдался. До того он дважды делал Пэм предложение. Она потом объясняла, что очень хорошо к нему относилась, но не чувствовала любви, а потому «предпочла отказать». В 1932 году отвергнутый жених писал Нэнси, которая ему очень нравилась: «Если Памела Митфорд окончательно мне откажет, ты могла бы выйти за меня — я богат, красив и аристократичен». Сорок лет спустя, когда его посвятили в рыцари, Нэнси радостно его поздравила, приписав: «Поймай я тогда тебя на слове — „Раз мисс Пэм не желает выйти за меня, это стоит сделать тебе“, — я бы сейчас стала леди. Увы, слишком поздно!»‹6› Она тоже прекрасно к нему относилась. Его пристрастие ко всему викторианскому, необычное для двадцатых годов, постоянно обыгрывается в «Шотландском танце», а неуверенный в себе молодой писатель «Рождественского пудинга» списан с него. Это были легкие и неэгоистичные отношения, опровергающие известное мнение, будто Нэнси переполнена желчью. «Как мы умны и хороши», — писала она ему в ответ на послание, восхваляющее «В поисках любви». («Я горжусь знакомством с тобой», — говорил он ей еще раньше.)
Бетжемен описывает Биддсден как рай на земле: «Словно оксфордский сервиз — мир казался нам вечной вечеринкой». Трехэтажное здание, столь же элегантное и официальное, как его хозяйка, как нельзя лучше подходило к ряду картин, будто из старинного домашнего кинофильма: вот Брайан Гиннесс показывает фокусы, Юнити на пару с Бетжеменом поет духовные гимны, Диана позирует Генри Лэму для портрета, проходит Памела в брюках для верховой езды и гонит стадо коров.
В этих декорациях обретался и Литтон Стрейчи. Несмотря на гомосексуальность, он тоже не устоял перед обаянием Дианы. Впервые они познакомились на ужине после оперы, который организовала Эмеральд Кунард. Она вздумала посадить гостя рядом с прославленной красавицей леди Дианой Купер. «Нет, я хочу сесть с другой Дианой», — возразил он, возможно, из упрямства, но, как писала потом «другая Диана», «мы тут же почувствовали сильнейшее притяжение, словно железные опилки и магнит». Ее страсть к знаниям, которую в детстве удалось лишь пробудить, но не насытить, нашла в Стрейчи идеального сотоварища на том этапе жизни. «Отчасти благодаря ему я так быстро повзрослела». Диане хватило великодушия изображать из себя поклонницу Стрейчи, а не наоборот. Способность привлекать людей никогда не делала ее спесивой.
Дом Стрейчи поблизости от Биддсдена, в Хэм-Спрее, вмещал типичную блумсберийскую компанию, в том числе Дору Кэррингтон с мужем и любовником мужа. В Диане, при всей широте взглядов, ничего блумсберийского не было. Она никогда не стала бы отождествлять, как это делали они, духовную свободу с отказом от бытовых удобств. «Беднейший крестьянин Центральной Европы не потерпел бы такого дискомфорта, какой терпели они». Кэррингтон (так все ее называли) была безнадежно влюблена в Стрейчи, однако с Дианой соперничать не стала, предпочтя с ней подружиться. Она часто бывала в Биддсдене и в честь рождения Десмонда расписала там окно. После визита в 1931 году она отчитывалась Стрейчи: видела «трех сестер и маму Ридсдейл. Младшие [Джессика и Дебора] ошеломляюще красивы, а другая, шестнадцатилетняя [Юнити], восхитительна, в греческом стиле. Мать тоже показалась мне замечательной, очень разумной, без манер высшего класса».
«Мне казалось, я хорошо ее знаю, — писала потом Диана о своих отношениях с Кэррингтон, — но это была иллюзия». Она не осознавала силы чувств своей новой подруги к Стрейчи («только Литтон что-то значил для нее») и сожалела, что немалый талант художницы был истреблен этой странной, всепоглощающей страстью, которая вскоре перешла в последний акт драмы. В 1931 году Стрейчи был уже тяжело болен: неоперабельный рак осложнился тифом. Он умер в январе 1932 года. Кэррингтон пыталась отравиться газом, затем попросила Брайана одолжить ей ружье. Он выполнил просьбу с величайшей неохотой, но был обнадежен ее новым визитом: в марте она приехала на пикник, после чего прислала радостное письмо с благодарностями («ты даже не знаешь, как я люблю бывать в Биддсдене»). А еще через несколько дней застрелилась. Брайан тяжело переживал свою (пусть невольную) вину, а пытавшаяся его утешить Диана сама была на грани отчаяния. Она-то находилась в Лондоне, когда это произошло. А незадолго до несчастья, 21 февраля, она побывала на обеде, где ее посадили между членом семьи Ротшильд и сэром Освальдом Мосли, которого она знала в лицо, но теперь впервые получила возможность с ним поговорить. Годы спустя, вспоминая обитателей Хэм-Спрея, Диана подтвердила, что там было ощутимо возраставшее напряжение, «и все же мне там чудилось нечто постоянное, хотя бы потому, что юные редко задумываются о том, как все преходяще»‹7›. Со смертью Стрейчи и Кэррингтон преходящесть Биддсдена стала очевидной.
