Книга Хочешь жить, Викентий? - Нина Орлова-Маркграф

Это был совсем небольшой бокс для недоношенных. Единственный его пациент лежал в инкубаторе — металлическом, а сверху застекленном ящике для выхаживания недоношенных младенцев. Нехитрое приспособление, в котором поддерживается нужная температура, чтобы младенец «дозрел».

Он был не такой, как обычные новорожденные из детского отделения — требовательные, во все горло орущие, едва проголодаются или намокнут. Этот лежал молча и лишь иногда издавал какой-то короткий квакающий звук. Полупрозрачная кожа — подкожного жира-то не успел нагулять — натянута прямо на косточки. Почти все тельце в густом пушке, светлом, золотистом, особенно плечики. Глаза темные, считай, на все лицо, а взгляд внимательный, как у совенка. Голова, по сравнению с мизерным туловищем, слишком большая, но я бы не сказал, что это его портит. Хороший парень. Мне он сразу понравился. С первой минуты.

— «Допариваете»? — обратился я к медсестре, которая подлетела к инкубатору скорым и абсолютно бесшумным шагом.

— И неплохо получается! — засмеялась она. — Меня Лиля Леонидовна зовут. Как леденец во рту катается, да? — причмокнула она.

— Как два леденца, — подтвердил я. — А меня Саня.

— Это Квак. Мы его так зовем. Он у нас уже килограмм девятьсот пятьдесят граммов весит, а когда родился, был чуть больше килограмма!

— Хорошо кормите, — пошутил я.

— Ох, намучились мы с ним! Сосательный рефлекс вообще отсутствовал. Кормили внутривенно.

— Куда колоть-то? Ручки-ножки как прутики, — сказал я, наблюдая за Кваком.

Выражение личика, почти неподвижного, если вглядеться, все-таки менялось: казалось, малыш вслушивается в наши голоса напряженно и настороженно.

— В головке вены находили, кололи. Потом думали желудочный зонд ставить. А я накануне ночью дежурила, кормила орунов наших, взяла да и попробовала дать Кваку бутылочку. А он как ухватил и давай сосать. Вот и обошлись без зонда… Да, Квак? — обратилась она к младенчику. — Ты у нас такой!

В бокс заглянула Нелька.

— Сандрик, ты где застрял? Мы все на роды отправляемся.

— Все сразу рожать идете? Но я тут пас, — развел я руками. — Что не могу, то не могу.

Лиля-леденец захохотала, запрокинув круглое лицо.

— Октябрина Ивановна сказала всем быть в родовой палате, — сердито прошипела Нелька и прикрыла дверь.

— Я бы лучше здесь остался, Лиля Леонидовна, помог бы вам.

— Иди, иди. Раз Октябрина Ивановна «всем» сказала…

Но я все не мог расстаться с моим мальцом.

Инкубатор открывался через верх. Лиля-леденец подняла стеклянную дверцу, поменяла на Кваке широкий подгузник, сооруженный из многослойной марли, и ловко обвила «могучие чресла» Квака коричневатой стерильной пеленкой.

— Во как у нас ноготочки подросли, — сказала она. — А то пальцы почти голенькими были.

Я удивился ювелирно отточенной, словно на специальном станочке, формой каждого ногтя. И казалось, что каждый ноготок потом еще долго шлифовали. Они были просвечивающе-розового перламутра, размером — даже не знаю, с чем сравнить этот размер, — миллиметра три примерно…

Когда я наконец пришел в родовую, роженица уже разрешилась от бремени. Акушерка как раз измеряла младенца.

— Как из пулемета! — ворчала Октябрина Ивановна, так как роды пошли слишком быстро. — Ну нельзя же так!

Мать младенца улыбалась синими губами, лицо было бледным, глаза закрыты. Ей роды быстрыми явно не казались.

Перед уходом домой я заглянул к моему мальцу. Он спал, часто вздрагивая, как кутенок, недавно отлученный от матери-собаки и спящий в коридоре на отдельной подстилке.

А ведь я мог его и не увидеть никогда!

День следующий был жарким с самого утра. Мы с Борькой шли и рассуждали о лишениях, которые переносим. С бугра, по которому мы поднимались, чтобы вырулить на асфальтированную дорогу, было видно Волгу. Эх, как она звала нас!

Мы брели не спеша, окольными путями, через парк Погибших воинов, через городской парк. Изучили афиши у кинотеатра «Дружба» и только потом свернули на Советскую улицу, где стоял двухэтажный, беленный голубой известкой роддом № 1. Бывший купеческий особняк конца девятнадцатого века внутри был мрачноват.

— Стены какие скучные! — поморщился Борька. — Хоть оживили бы как-то. В этих стенах ведь жизнь новая рождается.

— Чем же оживить-то? Тут плакат «Пятилетку выполним в три года» не повесишь.

— Ну, можно стенд сделать… Показательных новорожденных повесить.

— Кровожадненько! — съязвил я.

— Ну… разместить, — нашел в конце концов Горбыль подходящее слово.

— А предложи Октябрине. Ты ж фотограф от бога. И обязательно эту медсестричку чикни, Домну огнедышащую.

— Вот сейчас и попробую, — сказал Борька.

Из гардероба, уже в халатах и колпаках, мы поднялись в отделение.

Девчонки как раз совершали уход за новорожденными.

— Сандрик, ну ты посмотри, посмотри на него! — закричала мне Промокашка, нетерпеливыми взмахами руки подзывая меня.

Но я лишь на мгновение взглянул на Нелькиного младенца, крупного, килограммов на пять, с красной насупленной мордочкой и уморительно торчащим хохолком черных волос, смазанных маслом.

— А чуб-то! Любой казак позавидовал бы! — сказал я, чтобы поддержать Промокашкину радость, и прямиком направился к инкубатору.

Малец спал. Я стоял и разглядывал его. Вошла Лиля-леденец, встала рядом со мной.

— Все же он очень отличается от доношенного Промокашкиного бутуза, — заметил я.

— Ну представь: он еще три месяца должен был развиваться внутриутробно. Созревать потихоньку. Еще три месяца должны были развиваться органы. Но все же самое тяжелое позади.

— Неужели?

— Теперь уже второй этап реабилитации. Конечно, поначалу с Кваком будет сложнее, чем с обычным младенцем. Год-полтора ему нужен особый уход. Но может, даже без лекарств обойдется, просто — внимание, спокойный чистый дом, терпение. И очень много любви.

Лиля Леонидовна вздохнула и осторожно вытащила мальца из ящика.

— Подержи.

Я уложил его на левую ладонь, а правой поддерживал. Он почти уместился, только ножки свесились чуть пониже запястья. Самые маленькие на свете носки висели на нем, как на Филипке отцовские валенки. Один все же свалился на пол. Ворча, Лиля Леонидовна побежала за новыми, стерильными.