Вообще стоит сказать, что талантливому генералу-штабисту И. П. Романовскому в истории Белого дела сильно не повезло — он был фактически «назначен» на должность «злого гения Добрармии», ответственного за все ее неудачи, и поплатился за свою репутацию жизнью (в апреле 1920 года поручик М. А. Харузин застрелил Романовского в Константинополе, будучи убежден, что именно он виноват в катастрофической эвакуации армии из Новороссийска). Отчасти И. П. Романовский и сам способствовал такому отношению к себе в глазах, считая, что малопопулярные распоряжения должны исходить именно от него, чтобы сохранить вне осуждений фигуру командующего. Но вполне возможно, что Романовский действительно воспринимал Дроздовского настороженно — как «не своего», «чужака», не имеющего отношения к первым дням создания Добрармии и Ледяному походу, к тому же опасно самостоятельного, привыкшего к лидерству. Независимое поведение Дроздовского в бою могло только усилить опасения Романовского по поводу того, что со временем полковник станет претендовать на первые роли в армии или же отколется от нее вместе со своими подчиненными. Возможно, именно с подсказки Романовского Деникин и вынес Дроздовскому публичный выговор с целью поставить на место, указать на то, что теперь он — не командир отдельного соединения, а всего лишь начдив, который работает на общий результат. Ну а рапорт, поданный Михаилом Гордеевичем после выговора, и вовсе служил доказательством того, что Дроздовский расценивает свои заслуги крайне высоко и готов в случае чего покинуть армию.
Последствия этого рапорта могли быть очень тяжелыми для Михаила Гордеевича. Но Романовский попросту… не стал его докладывать Деникину. Между Иваном Павловичем и Антоном Ивановичем произошел такой диалог:
— Я написал вчера еще Дроздовскому, что рапорт его составлен в таком резком тоне, что доложить его командующему я не мог.
— Иван Павлович, да вы понимаете, какую тяжесть вы взваливаете на свою голову…
— Это не важно. Дроздовский писал, очевидно, в запальчивости, раздражении. Теперь, поуспокоившись, сам, наверное, рад такому исходу.
«Прогноз Ивана Павловича оказался правильным, — вспоминал А. И. Деникин, — вскоре после этого случая я опять был на фронте, видел часто 3-ю дивизию и Дроздовского. Последний был корректен, исполнителен и не говорил ни слова о своем рапорте»[201]. Но, внешне разрешившись, на деле ситуация осталась «подвешенной». История о том, что Романовский даже не стал докладывать рапорт Дроздовского Деникину, тоже стала широко известна в армии и вряд ли способствовала увеличению популярности Романовского среди «дроздовцев».
История с рапортом разворачивалась на фоне тяжелых боев, которые вела 3-я дивизия под Ставрополем в октябре. Отбивая сильные атаки и сама контратакуя, она фактически несла на себе всю тяжесть сражений до 10 ноября, когда Деникин смог бросить на Ставрополь еще две высвободившиеся дивизии. Красные были окружены, но предпринимали отчаянные попытки вырваться из кольца. Во время отражения одной из таких попыток прорыва 13 ноября 1918 года Михаил Гордеевич был ранен — третий раз в своей жизни, произошло это у стен ставропольского Свято-Иоанно-Мариинского женского монастыря (современный адрес — Ставрополь, улица Советская, 23). Пуля попала в ступню, ранение выглядело пустяковым, и, провожая Дроздовского в екатеринодарский госпиталь, офицеры его штаба были уверены, что скоро опять увидят любимого командира.
Но события начали развиваться по другому сценарию. Рана нагноилась, началось заражение. Впрочем, сам Дроздовский наотрез отказывался переводиться из Екатеринодара в ростовскую клинику профессора Н. И. Напалкова[202]. Лишь 8 января 1919 года его перевезли в Ростов. А. В. Туркул вспоминал:
«Дроздовского привезли в синем вагоне[203] кубанского атамана. Я вошел в купе и не узнал Михаила Гордеевича. На койке полулежал скелет — так он исхудал и пожелтел. Его голова была коротко острижена, и потому, что запали щеки и заострился нос, вокруг его рта и ввалившихся глаз показалось теперь что-то горестное, орлиное.
Я наклонился над ним. Он едва улыбнулся, приподнял исхудавшую руку. Он узнал меня.
— Боли, — прошептал он. — Только не в двери. Заденут… У меня нестерпимые боли.
Тогда я приказал разобрать стенку вагона. Железнодорожные мастера работали почти без шума, с поразительной ловкостью. На руках мы вынесли Дроздовского на платформу. Подали лазаретные носилки. Мы понесли нашего командира по улицам. Раненые несли раненого.
Весть, что несут Дроздовского, мгновенно разнеслась по городу. За нами все гуще, все чернее стала стекаться толпа. На Садовой улице показалась в пешем строю гвардейская казачья бригада, лейб-казаки в красных и лейб-атаманцы в синих бескозырках. Мы приближались к ним. Враз выблеснули шашки, замерли чуть дрожа: казаки выстроились вдоль тротуара. Казачья гвардия отдавала честь нашему командиру.
Тысячными толпами Ростов двигался за нами, торжественный и безмолвный. Иногда я наклонялся к желтоватому лицу Михаила Гордеевича. Он был в полузабытье, но узнавал меня.
— Вы здесь?
— Так точно.
— Не бросайте меня…
— Слушаю.
Он снова впадал в забытье. Когда мы внесли его в клинику, он пришел в себя, прошептал:
— Прошу, чтобы около меня были мои офицеры.
Раненые дроздовцы, для которых были поставлены у дверей два кресла, несли с того дня бессменное дежурство у его палаты»[204].
Профессор Напалков принял решение ампутировать Дроздовскому ногу, в противном случае он был обречен. А. В. Туркул: «Михаила Гордеевича оперировали при мне. Я помню белые халаты, блестящие профессорские очки, кровь на белом и среди белого орлиное, желтоватое лицо Дроздовского. Я помню его бормотанье:
— Что вы мучаете меня… Дайте мне умереть…
— Если не пойдет выше, он останется жив, — сказал мне после операции профессор Напалков.
Дроздовскому как будто стало легче. Он пришел в себя. Тонкая улыбка едва сквозила на измученном лице, он мог слегка пожать мне руку своей горячей рукой.
— Поезжайте в полк, — сказал он едва слышно. — Поздравьте всех с Новым годом. Как только нога заживет, я вернусь. Напалков сказал, ничего, с протезом можно и верхом. Поезжайте. Немедленно. Я вернусь…»[205]
