Она осторожно кладет руку обратно. Я смотрю на верхушки деревьев, на ярко-голубое небо.
— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.
Так оно и было. Так оно и есть.
Я жду, будто сейчас что-то случится. Жду, что отяжелею, окаменею, не смогу удержать голову, что шея хрустнет, голова откинется назад и повиснет. Что меня парализует, что дыхание остановится. Я жду, что вот-вот умру, и уже смирился с этой мыслью.
Но я не умираю.
И потолок не обваливается, и стекла не лопаются, на небе не возникает черный вихрь, буря не приближается, град не падает на землю, не прилетает тайфун.
Мы сидим в комнате Юлии. И стены такие же голубые и спокойные, как прежде.
Я смотрю в каре-зеленые глаза Юлии — или зелено-карие? — и в них так много жизни, хотя взгляд совершенно неподвижен и направлен прямо на меня. Жизнь взгляда, целая вселенная внутри зрачка, словно отделена от Юлии. Как будто там, внутри, сосредоточились жизни целых поколений, как будто в ее глазах кроется непостижимое знание, которым она делится, сама о том не зная.
— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.
Так оно и было. Так оно и есть. Слова сказаны. Восемь слов. Восемь тяжелых слов. Я думал, что все мои силы уйдут на то, чтобы поймать их, озвучить, выпустить наружу. Но этого не случилось. Вышло удивительно легко: сказал — и все, ничего особенного.
И легкая рука Юлии на моей голени: я чувствую прикосновение, а она, кажется, даже не замечает, что ее пальцы тихонько гладят мою ногу, как крылья бабочки.
— Когда это случилось?
— В сентябре будет три года.
Я думаю: почему же я не кладу ладонь ей на ногу? И тут же кладу. Как же все это удивительно: я сижу на кровати дома у Юлии, мы трогаем друг друга, а я почти ничего о ней не знаю.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю я и в ту же секунду чувствую, что вопрос жалкий, а ответ ничего не значит.
— Семнадцать. Учусь в гимназии[7], первый курс, социальная программа.
Не сейчас, но когда-нибудь я расскажу ей о том, что в ее глазах сосредоточена жизнь многих поколений.
— А тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
Можно ли сказать, что теперь мы больше знаем друг о друге? Сообщили друг другу возраст. Можно еще сравнить зубы. И группу крови назвать.
— А учишься где? — смеется Юлия. — Или это секретные сведения?
Я киваю, потом немного наклоняюсь к ней, оглядевшись по сторонам, прикладываю ладонь к губам и шепчу:
— В девятом классе.
Мне хочется спросить ее, когда мы встретимся снова. Вопрос звучит внутри, вертится на языке — и когда мы сидим на ее кровати, и когда мы встаем, и когда я подхожу к окну и смотрю на улицу, когда я оглядываюсь по сторонам, чтобы наверняка запомнить темно-голубой цвет стен, и когда надеваю куртку и обуваюсь. Я должен задать вопрос, пока не вышел из квартиры, иначе будет поздно. Но его так трудно выговорить.
Опуская ладонь на ручку двери, я считаю до трех: раз, два…
— Ты не передумал насчет джиу-джитсу? — спрашивает Юлия.
Я так сосредоточился на своем вопросе, что не сразу понимаю, о чем речь.
— В эти выходные, — добавляет она. — Занятие для новичков.
— Ты там будешь?
Она кивает.
Да, кажется, я передумал. Только что. Хочу на тренировку.
— Я буду помогать тренеру, хотя вот ее ближайшие недели надо беречь, — она поднимает левую руку.
— А меня вообще пустят? Вдруг я еще что-нибудь кому-нибудь сломаю.
— Да, сначала надо всех застраховать на крупные суммы, — смеется Юлия и кладет руку мне на плечо: — Не волнуйся, Элиас. Это не самая страшная травма.
Я быстро опускаю ладонь на ее руку.
— Да, я приду.
Она смотрит на мою руку. Потом на меня, улыбается:
— Тогда увидимся на тренировке.
Да, увидимся на тренировке.
26
Я слышу пение в подъезде и тут же понимаю, что это отец. Поднимаюсь с этажа на этаж, и чем ближе я к нашей квартире, тем громче становится звук. Игра прерывистая и немного фальшивая — наверное, отец пытался изобразить нечто иное. Но ему весело, это сразу слышно.
Как только я добираюсь до нашего этажа, открывается дверь квартиры напротив. Это она: волосы, лоб, нос — мама Анны. У нее в руках пакет с мусором. Я останавливаюсь.
— Привет, — говорит она.
— Здрасте, — отвечаю я, вспоминая темно-голубые стены. Успокаивающие, умиротворяющие.
Она закрывает за собой дверь.
— Ой, кстати, спасибо, что пустил к себе Анну.
— Да ничего.
— Она забыла ключ. И за кекс спасибо, — смеется она.
И я смеюсь вместе с ней. Этот чертов кексик, видимо, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
Она начинает спускаться по лестнице.
— Знаете что, — говорю я ей вслед.
Она останавливается:
— Что?
Я слышу, как отец играет на саксофоне. Эта женщина — волосы, лоб, нос — тоже слышит, но для нее в этом звуке нет ничего особенного.
— Вы очень похожи на одного человека.
— Правда? На кого?
Я смотрю на нее. Прислушиваюсь к звукам, доносящимся из нашей квартиры. В выходные пойду на джиу-джитсу, скорей бы пятница.
— Не могу вспомнить.
— Ясно, — улыбается она.
Подождав еще немного, она продолжает спускаться по лестнице. Через пару шагов снова останавливается и оборачивается.
— Не на Джулию Робертс случайно?
Я мотаю головой:
— Нет.
— Жаль. Если вспомнишь — скажи.
— Хорошо, скажу.
Только на пороге нашей квартиры я слышу, что отец поставил ту пластинку, ту песню — «Shame on you, if you can’t dance too».
Я плотно закрываю дверь и громко здороваюсь, надеясь перекричать музыку, чтобы не напугать отца внезапным появлением.
Заглядываю в свою комнату: там лежит пустой футляр от саксофона. Отец услышал, что я пришел, но не прекращает играть: выходит в прихожую и смотрит на меня, выпучив глаза и надув щеки. Песня заканчивается, но он не выпускает мундштук саксофона изо рта, прислушивается к звукам в комнате, выжидает. Песня начинается с начала, и отец снова принимается играть. Интересно, в который раз?
