– Ну же, сударь, покончим с этим! – воскликнул он, нанося удар, который, по его мнению, должен был положить сражению конец.
– С удовольствием! – подхватил его призыв Годфруа, выбивая из рук юного Газена шпагу. – Знаете, впервые этот выпад почувствовал на себе граф де Коарасс, отец моего друга. А нанес его Рауль де Блоссак, кузен той самой дамы, которую оклеветали в салоне мадам де Федье. Наши родители овладели им, научили нас и в сложившихся обстоятельствах я нашел ему самое лучшее применение.
Обезоруженный, Газен, понятия не имевший, как теперь себя вести, представлял собой печальное зрелище. Коарасс не удержался и разразился хохотом.
– Вы не очень-то великодушны, – произнес один из секундантов Газена.
– Согласен с вами, господа, – ответил Коарасс, вновь переходя на серьезный тон. – Признаю, я был не прав и прошу меня за это простить.
– Ну же, господин Газен, – продолжал Мэн-Арди, – берите вашу шпагу, если, конечно, вы не желаете…
– Что?
– Ничего, – прошептал Годфруа, понимая, что чуть было не сморозил невероятную глупость.
– В таком случае – к бою! – воскликнул юный Газен.
– К бою, – повторил Годфруа и резким движением во второй раз выбил шпагу из рук противника.
– Но сударь, – закричал Газен, бледнея от гнева, – убейте меня, раньте!
– Ни в коем случае, у меня нет желания ни убивать вас, ни ранить, – ответил Мэн-Арди. – Я всего лишь хочу дать вам понять, что с нами нужно считаться. И если вы вновь возьмете в руки шпагу, я в третий раз отправлю ее в полет.
– Это мы еще посмотрим, – огрызнулся Газен, вновь вставая в стойку.
– Смотрите! – воскликнул Годфруа, в третий раз обезоруживая молодого человека. – Я буду выбивать шпагу из ваших рук сколько душе угодно. Но чтобы нанести вам хоть малейшую царапину – ни за что!
– В таком случае, – сказал один из секундантов юного Газена, – тебе лучше сразу признать, что сей господин ведет себя как настоящий дворянин, и в знак примирения протянуть ему руку – уверен, он ее пожмет.
– Вы совершенно правы, сударь, – сказал Годфруа.
Однако Газен чувствовал себя глубоко уязвленным, не понимал, как выйти из этого затруднительного положения, и поэтому ничего не ответил.
– Впрочем, если вы не желаете ничего признавать и не хотите протянуть в знак примирения руку, мы можем считать, что наш поединок окончен, и на этом расстаться.
– Я вынужден так поступить, потому что другого выхода у меня попросту нет.
Эти его слова положили конец сложившейся неприятной ситуации, противники раскланялись и разошлись в разные стороны.
– Только что, – сказал Коарасс по дороге в город, – мы приобрели смертельного врага.
– Надо думать, – ответил Мэн-Арди, – мы задели его самолюбие, но если бы он даже не был тщеславным, то все равно нам никогда не простил бы.
– Когда мы расставались, в глазах его полыхала ненависть.
– Ну что же, друзья мои, тем хуже для него. Во-первых, я не думаю, что он слишком уж опасен. А во-вторых, мы не будем оставлять его без внимания.
Коарасс и Мэн-Арди говорили об этом совершенно спокойно, даже не подозревая, до какой степени роковой для них впоследствии может оказаться ненависть юного Газена.
XI
В тиши и покое прошли три недели. Каждый вернулся к своим привычкам. Матален на людях не появлялся и не давал для разговоров ни малейшего повода. Было лишь известно, что он не мешкая вернул долг Коарассу, который, в свою очередь, тоже согласился взять лишь две с половиной тысячи франков, позволив бретеру заработать на этом почти три тысячи.
В субботу четверо американцев собрались у мадам де Блоссак, где несколько соседей вели светскую беседу.
– Баронесса де Мальвирад – сама обходительность, – сказал Ролан. – Она пригласила меня, Мэн-Арди и наших братьев провести несколько осенних дней в ее поместье Бланкфор.
– Надо же! – воскликнула мадам де Женуйяк. – Нас тоже!
– И мадемуазель Филиппину? – спросил Годфруа.
– И ее, и Эрмину.
– А что вы на самом деле думаете об этой баронессе? – вдруг поинтересовался Мэн-Арди.
Его вопрос, казалось, был в первую очередь адресован мадам де Блоссак.
– А что я могу думать, дитя мое? Говорят, что она дама уважаемая и во всех отношениях приятная. Да вы и сами знаете.
– Слишком даже приятная…
– Она не устает питать к нам самое дружеское расположение, ведет себя крайне услужливо и предупредительно.
– Мадам, – продолжал Годфруа, – неужели вы не заметили, с какой ловкостью и назойливостью она пыталась завоевать ваше доверие и стать вхожей в ваш дом?
– Да нет же, мой дорогой Годфруа, – ответствовала мадам де Блоссак, – вы просто начитались романов.
– Ах, мадам! Прошу прощения, но у меня есть свои причины проявлять настойчивость. Вы позволите задать мне еще несколько вопросов?
– Разумеется, друг мой.
– Скажите, а до Революции эта баронесса Мальвирад, имя которой, кстати, в переводе на французский означает «дурное предзнаменование», была известна в Бордо?
– Нет, не думаю. Точнее, не знаю. Как бы там ни было, я о ней никогда не слышала.
– Вот видите.
– Не делайте столь поспешных выводов. Должна признать, что в те времена я мало кого знала в Бордо, потому как была вынуждена проводить все время в поисках защитников для вашего батюшки, моего дядюшки и их друзей.
– Когда я, мадам, попытался навести справки, ни одна живая душа не смогла объяснить мне, откуда взялась эта милая во всех отношениях дама. А если она авантюристка, интриганка?
– Годфруа, дитя мое, – ответила баронесса, – баронесса вхожа в мой дом и считается моей подругой, поэтому вынуждена просить вас говорить о ней в более уважительном тоне.
– Подчиняюсь вашему желанию, мадам, и больше не обмолвлюсь о ней ни единым словом.
– Какая муха укусила вашего друга? – спросила графиня Ролана. – И почему он питает такую неприязнь к этой бедной баронессе?
– Об этом мне ничего не известно. Я двадцать раз спрашивал, откуда у него столь предубежденное отношение к ней, но так ни разу и не добился ответа. Лично для меня баронесса де Мальвирад – не более чем пожилая дама, немного выжившая из ума, но не столько ужасная, сколько курьезная.
– Пусть будет по-твоему, – проворчал Мэн-Арди.
Едва разговор подошел к концу, как лакей возвестил о прибытии баронессы де Мальвирад.
Она вошла как легкомысленная ветреница, одной рукой обмахиваясь, а в другой зажав роскошные очки, чем-то напоминавшие собой колоссальных размеров монокли, которые так любили носить щеголи во времена Директории.
