Так вот, этот Хемингуэй много лет назад жил на Кубе, носил грубый свитер, короткую бороду и курил трубку. Он написал много книг. И «Прощай, оружие», и «Снега Килиманджаро». А однажды сочинил историю про старика, который, как и мы, мечтал о большой рыбе.
— Восемьдесят четыре дня подряд, — рассказывает папа, — старик уходил на лодке далеко в море и возвращался ни с чем. И только на восемьдесят пятый день…
Мы живём на даче полторы недели. Вот уже десять дней мы ловим большую рыбу и каждый раз приходим домой с пустым ведром. Я пытаюсь сосчитать, какой будет месяц, когда наступит восемьдесят пятый день, и у меня получается октябрь. К тому времени мы уже давно вернёмся в город, зарядят дожди, я буду ходить в школу…
— На восемьдесят пятый день, — продолжает папа, — старик, как всегда, вышел в море. Он плыл, плыл и плыл на своей лодке. Всё ждал большую рыбу. А она никак не хотела ловиться. И старик ел сырого тунца, чтобы подкрепить угасающие силы.
Мы достаём из пакета бутерброды с колбасой и мамины пирожки с вареньем. Мы едим, чтобы не умереть от голода в ожидании рыбы и радуемся, что нам не надо давиться сырым тунцом.
— И вот, — заговорщицки подмигивает мне папа, — она заглотила наживку…
Поплавок резко дёргается и уходит под воду. Потом выскакивает на поверхность, но тут же погружается вновь, и от него по всему пруду бегут быстрые круги, похожие на сигналы SOS.
Папа суетливо запихивает в пакет недоеденный бутерброд и хватается за удочку.
И я хватаюсь за удочку с ним рядом.
Мы тянем её изо всех наших подкреплённых бутербродами и мамиными пирожками сил. И удочка выгибается параболой, будто кто-то держит её снизу за леску.
— Она-а-а, — выдыхает папа со смесью восхищения и угрозы в голосе и упирается спиной в старую скрипучую берёзу.
И я упираюсь спиной в берёзу, как папа. И леска дрожит так, что вот-вот порвётся. Мы тянем её очень долго. Целую вечность. Но ничего не вытягивается. И мне приходит в голову, что никакая это не «она». Просто крючок зацепился за полено. Или за утонувшую автомобильную покрышку.
— Подсекай! — кричит папа.
Я не знаю, что такое «подсекай», но вместе с папой тяну удочку в сторону. Потом в другую. Потом резко дёргаю. И тут из воды в воздух взвивается что-то. По всем законам жанра это должен быть старый дырявый башмак. Или гнилая коряга. Или, на худой конец, пучок водорослей. Но это не башмак, не коряга и не водоросли. Это «что-то» ярко-золотого цвета. Оно переливается на солнце и летит прямо на нас. Играет плавниками. Как будто птица Феникс машет в небе огненными крыльями.
Всё-таки нам повезло больше, чем старику. Потому что мы ждали не восемьдесят пять дней, а только десять. Представляю, как старик радовался, когда на исходе третьего месяца ему улыбнулась удача. И я тоже радуюсь. Но недолго…
— Держи её! — громко кричит папа, с размаху падает на живот и лупит по земле руками.
Из-под него выскакивает громадная рыба. Она сорвалась с крючка и как бешеная несётся в сторону пруда, издевательски извиваясь и подпрыгивая. Папа пытается схватить её за хвост. Она выскальзывает. Папа наваливается на неё всем телом:
— Лови её!!!
Я тоже плюхаюсь на живот рядом с папой и чувствую, как она бьётся и выгибается прямо подо мной.
И я кричу и обнимаю её двумя руками. Сжимаю пальцами прохладные бока, мелкую упругую чешую, колючие плавники. И представляю, что я — тот старик. Он ведь тоже не сразу одолел свою рыбу. Несколько дней она его таскала по морю, как буксир старую баржу. Даже не выныривала на поверхность.
— Знаешь, какого она была размера? — говорит папа.
— Кто?
— Ну, та рыба, которую поймал старик.
Мы сидим на берегу, с ног до головы вымазанные рыбьей чешуёй и илом.
— Она была как его лодка. Даже больше.
— Ого! — говорю я.
Наша рыба угомонилась и сидит теперь смирно, тычась носом в эмалированное ведро. Она очень большая. Конечно, не такая, как у старика. Но всё равно… И очень красивая. У неё золотые бока, красные плавники и умные выпуклые глаза.
— Придём домой, — говорю я, — покажем маме.
— Ага, — говорит папа. — А потом зажарим. Со сметаной и луком.
— Нет, лучше сварим.
— Сварим так сварим, — соглашается папа.
Но я уже не хочу ни варить её, ни жарить. Мне только хочется показать её маме. Какая она большая, красивая. Как кинозвезда. Какие умные и печальные у неё глаза. Какой тихий и нежный голос… хотя про голос я, конечно, немного загнула.
Рыба тихо плещется в ведре позади нас. И под этот плеск нам хорошо сидеть, привалившись спиной к берёзе, и говорить про старика. Про то, как долго он ждал свою рыбу. Как боролся с ней. И как полюбил. Рыба стала ему как брат. Наша рыба нам теперь тоже немножко родственница. Затаив дыхание, я слушаю, как она тихо плещется. Как пускает пузыри и шлёпает губами. Как сладко она мурлычет, хрустит плавниками, трещит костями, чавкает и утробно урчит от удовольствия…
В груди у меня стало холодно, как будто туда натолкали льда. Мы с папой обернулись разом. Перевёрнутое ведро каталось по земле. Вся вода из него вылилась. А на нашей родной, любимой рыбе сидела огромная толстая кошка и, тряся головой, вгрызалась в неё зубами.
У меня перехватило горло.
— Брыс-с-сь, — просипела я.
— Бр-р-ры-ы-ысь!!! — заревел папа.
Кошка зарычала, не разжимая зубов, и шерсть на ней встала дыбом.
Папа швырнул в кошку недоеденным бутербродом, но, как всегда, не попал. Кошка мявкнула и, поудобнее перехватив рыбу за голову, поволокла её в кусты.
— Отда-а-ай!!! — завопила я не своим голосом.
— Брось, — безнадёжно махнул рукой папа, — ну её! Ещё поймаем.
Мы смотали леску, отпустили ненужных червяков и пошли домой.
— Хочешь узнать, что стало с той рыбой, которую поймал старик? — вдруг спросил папа.
— Не хочу, — сказала я.
— Её съели акулы, — сказал папа, — много акул. Старик отбивался от них целый день и целую ночь. Но их было много, а он один. И они её съели всю. Только скелет остался.
— Он очень расстроился? — спросила Я.
— Он устал. Добрался до своей хижины и сразу уснул.
— А что было потом?
— Не знаю, — пожал плечами папа, про это в книжке не написано.
— Жалко, — вздохнула я.
