Внутрь коллайдера с шумом падает вода. Звук такой, будто какой-то припадочный забил в барабан и тут же затих. Михалыч, обняв трубу, прислушивается.
— Все, что ли? — смотрит он на меня.
Я выпускаю струю дыма в уже темное небо. Господи, сколько на нем звезд! Если представить, что на каждой хотя бы по одному такому коллайдеру, можно сразу, не мешкая, сходить с ума. Сынок с интересом смотрит на Михалыча.
Тот лезет на коллайдер и заглядывает в трубу.
— О-о-о! — отшатывается он от резервуара. — Ты что, насрал туда, что ли?!
— Нужно быть поосторожнее с уэльбеком, — говорю я, облизывая ложку. — По-моему, его к нам приставили.
— То есть? — говорит сынок, наливая в свою тарелку добавки.
— Михалычу оставь, — говорю я. Потом понижаю голос, чтобы узбек за перегородкой не мог услышать: — Он у меня допытывался сегодня, зачем мы ворота открываем.
— А ты чего?
— Ничего. Я узбекского не понимаю.
— Тогда на каком он спросил? — ухмыляется сынок.
— На французском, конечно.
В комнату заходит Михалыч. Без своей спортивной шапочки он похож на хрен знает кого.
— Жрете уже, — недовольно говорит он. — Меня не подождать.
— А где ты ходишь, — сынок ускоряется, черпая ложкой горячую жижу.
— Я стихотворение сочинил.
— Ну-ка, — хмыкает сынок. — Удиви.
Михалыч набирает в легкие воздуха.
— Здесь тетя Таня, здесь тетя Вера.
А я между ними, и жизнь — трехмерна.
— Хера себе, — говорю я.
— Херня, — говорит сынок. — Лучший поэт современности — я!
Перед сном я беру в руки проспект по установке и использованию канализационного отстойника, который мы обозвали коллайдером. Читаю.
«Отстойник, произведенный методом центробежного литья из полиэтилена высокой плотности, состоит из отдельных камер, через которые проистекают стоки бытовой канализации. Обычно камер, соединенных лотками, три. Лотки расположены таким образом, чтобы сточные воды протекали с наименьшей скоростью, благодаря чему в каждой камере происходит оседание грубодисперсных взвешенных частиц на дно. После этого осветленные сточные воды отводятся через распределительный колодец и систему трубопроводов на поле поглощения или в специально приготовленный почвенный фильтр для дальнейшей очистки».
Свернув проспект, я отбрасываю его в угол. Встаю и выхожу на участок.
Прямо передо мной — недостроенный дом, с которым мы мудохаемся уже четыре месяца. Я выпускаю дым и сквозь прищур смотрю на звезды. Некоторые мерцают, остальные — нет, но все они бездушны и недоступны. Однако мне кажется, что еще немного, и я что-то пойму. Но сигарета кончается быстрее, и мне ничего не остается, как снова зайти в бытовку.
Сынок крутится на своей лежанке. Я выключаю свет, подхожу к своей постели и, скинув одежду, залезаю под одеяло. Головная боль прошла, но мне отчего-то грустно. Меня охватывает нежная печаль.
— Отец, — доносится из темноты голос сынка.
— Только не говори, что ты лучший писатель современности, — предупреждаю я.
— Я о другом.
— Ну?
— Как ты можешь быть мне отцом? — спрашивает он. — Ты что, родил меня в двенадцать лет?
— Сам не знаю, — вздыхаю я. — А тебя это сильно волнует?
— Нет. Но все же.
— Космос, — отвечаю я.
— А, — говорит сынок. — Спокойной ночи, отец.
— Спокойной ночи.
21. ВСЕ СОБАКИ ПОПАДАЮТ В РАЙ
Что-то с этим псом было не так. Это еще мягко сказано. Его корежило, будто в нем веселился собачий бес.
Он на пару минут затихал, но потом его опять начинало возить по полу. Татьяна и Галя хватались за сердце, глядя на мучения Тузика.
Нам с Саней тоже было не по себе.
— Надо что-то делать, — сказала Татьяна, обращаясь сразу ко всем. — Как-то лечить.
— Через час Алиска из школы придет, — напомнила Галя. — Она не должна это видеть.
Тузик очумело уставился в никуда. На него и правда невозможно было смотреть.
Мы стояли в прихожей возле пса. Тут любому было понятно, что собака умирала, но пока никто не произнес этого слова вслух. У всех был дурацкий вид.
Собаку опять закрутило. Я подумал, что, склонившись над ней, мы отбираем у нее часть воздуха, мешая дышать, и первым пошел на кухню. За мной потянулись остальные.
Мы с Саней сели за стол, женщины застыли у плиты.
Саня закурил.
— Саша, — позвала его Татьяна.
— Что «Саша»? — раздраженно ответил он.
— Скоро Алиса придет.
Саня посмотрел на меня. Я пожал плечами.
— Мальчишки, — Галя состроила гримасу. — Ну?.. А я вам потом налью.
Саня крякнул.
— Потом — само собой, — твердо сказал он. — Но и сейчас не помешало бы…
На улице была зима. Холод стоял собачий, но, когда мы выходили из подъезда, в нас уже разгорался влажный огонь. В моих руках была большая хозяйственная сумка. Время от времени она оживала, и становилось жутковато.
Я вдруг подумал, что Тузику, наверное, холодно там и темно. Представил себя в этой сумке. Дальше мысли застопорились.
Мы долго стояли на остановке. Саня тихо матерился.
Наконец, вдалеке показался трамвай. Он приближался неумолимо, но все же слишком медленно.
В трамвае было чуть теплее, чем на улице. Кондукторша, немолодая женщина, ходила по вагону в валенках и тулупе. На ее голове сидела меховая шапка.
Саня зло сунул ей деньги. Кондукторша равнодушно вручила билеты.
— Граждане пассажиры, оплачиваем проезд, — кричала она каждые полминуты.
Трамвай не торопясь полз по рельсам. Я смотрел в промерзшее окно.
На остановках трамвайные двери расползались, впуская добавочную порцию холода. Потом со скрежетом складывались, и движение возобновлялось.
На одной из остановок мы вышли.
— Понеси, я покурю, — я передал ношу Сане.
Ветлечебница находилась в двухэтажном здании, во дворе которого стояла ледяная горка. Мы поднялись на второй этаж. В полутемном помещении находились люди. Все были с животными. Со своей хозяйственной сумкой мы смотрелись нелепо. Будто ошиблись в поисках пункта приема стеклотары.
— Кто последний? — спросил Саня.
— Я, — недовольно сказал мужичок с овчаркой.
У нее была перевязана голова.
