— Ты еще поссы сюда, — предлагает сынок, выбрасывая за бруствер жижу. — Теплее будет.
Интересно, как он сможет связать это с тем, что он лучший писатель?
— Слышь, сынок? — говорю я.
Он поднимает на меня глаза. В них вся боль и страдания этого мира.
— Тащи мешок.
Это пароль к гомерическому смеху. От которого дрожат и падают осенние листья. От которого у него вчера треснула нижняя губа.
— Я одинок, — говорит сынок. — Если бы ты знал, как я одинок.
Я усмехаюсь. Что он может знать об одиночестве?
— А как же я?
— А ты здесь при чем? — спрашивает он.
— Я — твой отец, — напоминаю я.
— А я — лучший писатель современности.
Это уж да, никто и не спорит. Потому что никто еще не доказал обратного. Но меня уже забодало.
— Михалыч! — ору я.
— Михалыч! — подхватывает сынок.
— Начальник! — орем мы хором так, что от наших ног по воде расходятся круги.
На недостроенную веранду выходит бригадир. На его голове вязаная шапка с адидасовской эмблемой над левым ухом. А может, над правым — лично мне все равно: на звание лучшего писателя современности я не претендую.
— Выкопали? — он заглядывает в яму.
— Сынок, тащи мешок, — говорит сынок.
— Ну, давайте попробуем.
Следующие пятнадцать минут мы тягаем коллайдер, пытаясь опустить его в яму.
— Сука, — кряхтит сынок.
Он обнимает черный бок, как живот огромной беременной женщины. На лице — страдание всех земных матерей.
— Нужно позвать уэльбека, — говорю я. — Без него не справиться.
Михалыч уходит за узбеком. Тот является почему-то в трусах.
— Эгей, — говорю я. — Ты что, нырять его заставишь?
— Он уже спать готовился, — говорит Михалыч.
Сынок поднимает брови.
— В восемь часов спать? Ни хрена себе.
— Это же уэльбек, — говорю я. — Лучшему писателю современности закон не писан.
— Я — лучший писатель, — возражает сынок. — Я.
— Давайте, — говорит Михалыч. — С четырех сторон. Роза ветров.
Мы обступаем коллайдер, но тут узбек хватает его за пластмассовый выступ и один скидывает агрегат в яму. Затем молча, не взглянув на нас, удаляется.
Мы переглядываемся.
— Нужно бы с ним поосторожнее, — говорит Михалыч. — Он три дня назад мобильный телефон пальцами разорвал. Напополам.
— Хуясе, — говорю я.
— А я… — открывает рот сынок, но Михалыч его перебивает:
— Знаем, знаем. Давай замерим.
Он достает из кармана спецовки рулетку, вытягивает конец и опускает его в воду. Мы с сынком смотрим на его манипуляции.
— Мало, — говорит Михалыч. — Еще бы тридцать сантиметров.
Это невыносимо. Опять тридцать. Вчера было столько же. Получается, мы целый день околачивали груши. Боль в затылке усиливается.
— Давайте отпилим дно, — предлагает сынок. — Отпилим и закопаем.
Михалыч смотрит на сынка. Тот серьезен. Мне тоже не до смеха. А что, прекрасная идея. Я не против.
— Нужно вытащить коллайдер и подкопать, — качает головой Михалыч. — Тридцать сантиметров.
Сынок поднимает лицо в небо и начинает выть. С соседних участков с готовностью откликаются собаки.
— Может, проверим? — говорю я. — Чего, давай проверим.
Михалыч недоверчиво глядит на меня. В этой шапке он похож на спившегося спортсмена.
Мы соединяем трубы. Это тоже не сахар, но повеселее, чем выгребать дерьмо лопатой.
— Сынок, — говорю я, когда все готово. — Ты как, давно не серил?
— Часа два уже, — отвечает тот. — Требуется мое говно?
— Хватит пургу гнать, — кривится Михалыч. — Писатели.
Потом обращается к сынку:
— Возьми лейку на участке и плесни воды в трубу.
Сынок уходит. Я закуриваю.
Мы сидим на краю ямы и смотрим на пластмассовые бока коллайдера. Я думаю о взрыве, из которого должна появиться новая вселенная. Думаю о том, как мы ее назовем. О чем думает Михалыч, я не знаю.
Из коллайдера, как из крейсера «Аврора», вырастают три трубы. Михалыч забирается наверх и смотрит в первую. Сейчас он похож на спившегося капитана Немо, разглядывающего недра своего «Наутилуса».
Проходит некоторое количество времени, но ничего не происходит. Быстро темнеет. На участке тихо, только слышно, как в дальнем его углу стучит дятел. За пристройкой чернеет близкий лес. Пахнет вечерней сыростью, воздух прохладен и свеж, как воспоминания о любимой женщине. Если как-нибудь стереть Михалыча и яму с коллайдером — картинка идеальна.
Я докуриваю и щелчком выстреливаю бычок в кусты. Михалыч не обращает на это внимания, он сам — весь внимание.
Из пристройки на веранду выходит сынок. Впервые я замечаю, какая у него большая голова по сравнению со всем остальным. Может, он и вправду будет лучшим. С такой башкой нетрудно им стать.
— Налил? — спрашивает Михалыч.
Сынок кивает, затем с утробным звуком собрав в носоглотке сопли, выхаркивает их в рот и смачно плюет перед собой.
— Где же она?
— А я знаю? — пожимает плечами сынок.
— Не идет, — морщится Михалыч. — Нужно копать.
— Ничего же уже не видно, — говорю я.
Мне не терпится свернуть этот день, как неудачное предприятие. Манал я все эти ученые штучки с их дурацкими коллайдерами. Со всеми взрывами и вселенными в придачу. На хрена мне этот космос, когда из носа текут слезы, а из глаз сопли! У меня болит голова по мне самому, а не по дурацкому человечеству. Мне вообще ближе лягушка, которую сегодня спас сынок, чем, например, жилец с соседнего участка.
— Нельзя так относиться к дому нашему, в котором мы живем, — заводит Михалыч старую песню. — Наш дом нам этого не простит. Мы все должны дому, а не тому, про кого вы думаете.
Лично я думаю о своей любимой женщине. Какое она имеет отношение к этому «нашему дому»? Если, конечно, Михалыч не говорит о дурацкой пристройке, подразумевая на самом деле небо, виднеющееся в прорехах крыши. Голова наполняется шумом. Это болезнь или это то, что бежит по трубе?
— Кажется, идет, — говорит Михалыч.
— Пойду готовить ужин, — зевает с веранды сынок.
— Вам бы только пожрать, — бурчит бригадир, берясь за трубу. Начинает ее расшатывать, пытаясь отрегулировать наклон.
Я закуриваю по новой. «Этот день должен кончиться, — говорю я себе. — Он не может продолжаться вечно».
