И тут внезапно на скамьях патрициев и во многих сенаторских ложах раздались гулкие и продолжительные рукоплескания; простонародье, которое до сих пор гудело, замолкло, а слуги окаменели. На высоких воротах появился претор. Изящно драпированный белой тогой, усеянной золотыми пальмами, с жезлом и белым платком, сильный и смелый, Гельвидий Приск появился наверху, приветствуемый рукоплесканиями одних и испуганным молчанием других.
— Софос, претор! Привет тебе, отважный! Здоровья тебе, о достойный! — снизу вверх брызнул фонтан задорных голосов.
Бледный и лысеющий Домициан бросал бешеные взгляды на ворота; то тут, то там из уст людей в военном облачении вырывались грубые ругательства; чернь очнулась и загудела:
— Кесарь еще не прибыл… Кесаря нет. Кесаря нет… В отсутствие кесаря! Как такое возможно? Как такое возможно? Как такое возможно?!..
Значит, такое было возможно. Претор возложил одну руку на серебряного орла, венчавшего его жезл, а вторую простер. Белый платок полетел большой бабочкой на зеленую арену. В этот самый момент неслыханным кощунством прогремел зычный голос Ламии, выделившийся из всеобщего гудения:
— Долгих лет жизни тебе, о Гельвидий! Долгих лет жизни! Долгих лет жизни!
Фания быстрым движением набросила на лицо серебристое покрывало, а склонившийся над ней Артемидор шептал:
— Супруг твой велел передать тебе, домина, что не достоин иметь сына тот, кто не смеет поступать по закону и справедливости.
Закон и справедливость были соблюдены. С вершины ворот раздался триумфальный звук труб, ажурные створки распахнулись настежь, многотысячная толпа затаила дыхание и окаменела.
Через распахнутые ворота на просторную зеленую арену стали медленно въезжать конные и вооруженные отряды, шеренгами в четыре коня; но прежде всех шествовал отряд самых молодых: на низкорослых белых фракийских конях ехали юноши, едва вышедшие из отроческого возраста, в украшенных пурпуром белоснежных туниках, в зеленых венках на головах, с полными стрел колчанами за спиной и легкими короткими дротиками в руках. Уже не мальчики, но еще и не взрослые, стройные, гибкие, эти полувоины-полудети тем не менее сильно и ловко удерживали серебристыми вожжами своих коней, которые, вышагивая с игривым очарованием, казалось, вовсе не касались травяного ковра арены.
За этим легким белым отрядом появился второй, поблескивающий золотистой мастью коней, из воинов постарше и с оружием потяжелее, ощетинившийся острыми пиками и, словно стальная река, текущий маленькими щитами и плоскими шлемами с бармицей. Воины третьего отряда, на манер германцев, ничем не прикрывали ни голову, ни грудь, если не считать накинутой на плечи волчьей шкуры; толстой шкурой были обернуты и ноги; в руках топорщились натянутые луки и длинные тяжелые железные копья. Был там и отряд на проворных, с нервно прядущими ушами и трепещущей шкурой испанских конях, едущий с маленькими щитами и в шлемах из искусно тисненной кожи, с короткими кривыми мечами на поясе и стальными пиками в руке; и еще один, последний отряд — черные, как ночь, африканские кони степенно вышагивали, а высокие, мощные наездники были в полном римском снаряжении: в латах, покрытых резными бронзовыми накладками, в высоких шлемах с орлиными крыльями, в сандалиях, обвивающих ноги шнуровкой из кожаных тесемок, с огромными, от плеча до колен, выпуклыми щитами и длинными обоюдоострыми мечами в золоченых ножнах. Во главе каждого из отрядов ехал командир. Но едва в распахнутых воротах показался тот, кто возглавлял последний из отрядов, амфитеатр загудел, зашумел, взорвавшись ураганом рукоплесканий и криков.
На черном коне, в золотистых доспехах, в шлеме, с верхушки которого, казалось, того и гляди взлетит золотой орел, уже расправивший крылья, легко, словно перышко, держа в руке огромный щит, украшенный резным изображением Химеры с львиной головой и хвостом змеи, прямой, статный, словно молния промчался вдоль длинного строя отрядов и, встав во главе всех них, высоко поднял свое длинное золотое копье — это был Тит.
Умеренные внизу, более страстные в середине, рукоплескания и крики на верхних ярусах все еще безумствовали, и от грохота их трещали подмостки и, казалось, вскипел чистый воздух, когда величественная гирлянда коней и наездников оплела зеленую арену. Золотое копье Тита снова блеснуло в воздухе, и тогда гирлянда рассыпалась, отряды снова перестроились в колонны, шеренгами в четыре коня, и, поначалу медленным, а потом все более быстрым, но по-прежнему величественным и размеренным шагом, потекли, виясь, по арене.
Без малейшего крика, без единого слова, без звона оружия и почти без топота копыт, выстроенные колоннами, конные вооруженные отряды поплыли друг навстречу другу; они расходились в разные стороны, сворачивали, свивались в круги и гирлянды, лента молодых голов в зеленых венках пересекалась с потоком бронзовых шлемов, лес дротиков и копий — с чащобой натянутых луков. То легкие и игривые, то сильные и грозные, кружились они по арене с быстротой птиц, с изворотливостью змей, с такой красотой и гармонией и так плавно, будто все их движения вторили длинной волшебной песне, некогда спетой в нездешнем мире.
Рукоплескания и крики смолкли, их сменил гул, похожий на шум моря, но и он стал постепенно затихать, пока не растворился в тишине, возмущаемой лишь горячим дыханием тысяч людей. Любопытство, уважение к старинным играм и к тем, кто в них принимал участие, сомкнули все уста и широко открыли разгоревшиеся глаза. С сидений благородного сословия и сенаторов многие из зрителей склонились к арене с побледневшими от волнения лицами, выискивая и ловя взглядом в толпе воинов своих близких и родных. За стенами амфитеатра царила мертвая тишина. На крышах портиков толпились люди, которые не смогли попасть внутрь. Совсем недавно эти толпы тоже ревели и шумели, но только зазвучали трубы, дававшие знать о начале зрелища, как они погрузились в торжественное молчание и стояли теперь на фоне небесной сини, подобные стенам, пестро изрисованным и склоненным к месту проведения игр. С небесной лазури, охлаждаемой пролетавшими вереницами белых облаков, тишина, тепло и яркий свет изливались на мураву, статуи и цветы Марсова поля. Был отчетливо слышен шум Тибра и журчание жемчужных фонтанов; вокруг цирка Фламиния медные капители колонн горели огненными коронами. На остроконечной вершине обелиска четко обрисовывались мощные формы божественного юноши; его лира, вся в солнечных бликах, оживала, дрожала, трепетала, и казалось, стоит только повнимательнее вслушаться, чтобы услыхать, как Аполлон на золотых струнах подыгрывает в небесах военным танцам, устроенным в его честь на зеленом дне огромной котловины.
Несколько голосов прорвали торжественную тишину возгласами:
— «Энеида»! «Энеида»! Божественный Вергилий!
При звуках имени любимого и давно умершего поэта многие из присутствовавших встали с мест. То, что они видели сейчас, было точной копией древнего увеселения, которое величайший из римских поэтов воспел в великой латинской эпопее. Перед зрителями оживала ее строфа. Казалось, на мгновенье из могил восстали самые давние из их предков. В этой строфе и в этой картине утонули все посторонние страстишки и вся мелкая суета. Собравшиеся в едином порыве подались телами к арене, вытянули руки и исторгли краткий страстный возглас: «Софос!»
