Прошу вас, читатели, произнести эти слова с филиппинским акцентом.
— Oh, it is a special Icelandic fish.
Трудно врать такому красивому голосу, длинным пальчикам и прелестному язычку, но все-таки возможно.
— The name is grenadier[66].
Тут я сделал паузу, сообразив, что мы упорно съезжаем в аудиовизуальную сферу, что после слова «grenadier» должны бы вступить скрипки, могучей волной, куда более шумной, чем тихий плеск Тьёрднина. И вот вилка опускается, подцепляет еще кусочек филе и торжественно несет к полуприкрытым векам, к влажным губкам.
— It melts on my tongue. I wish we had a fish like that at home[67].
Я положил ладонь на ее запястье, думая о том, что стоило бы запечатлеть на пленке пушок на ее коже и изящный ротик — я бы не возражал, будь в Исландии побольше таких.
— Your wish might be fullfilled[68], — ответил я, однако в исландский траулер не превратился.
— These fishes make me long for you even more, they taste like… oh no, I can’t pronounce words like that in a restaurant like this.
— So let's go to the place where we can pronounce it[69].
Предложение Исландской авиакомпании провести на пути в Америку трое суток в Рейкьявике — именно то, что надо. Большего для филиппинских принцесс сделать невозможно, да и филиппинские принцессы наверняка не способны долго ублаготворять исландских экспортеров рыбы. Поэтому наша разлука была не слишком печальна. Но с тех пор семь мишленовских ресторанов оспаривают честь наречения имени бывшему чудищу морских глубин.
~~~
Отца отпустили из лечебницы на побывку.
Правительственный обед, состоявшийся у нас на кухне, прошел успешно. Хоть начался не очень-то весело. Когда я подошел к крыльцу, отец стоял в дверях, полуодетый, волосы всклокочены, засаленные подтяжки поверх нижней рубахи, серой, в пятнах.
— Ага, — сказал он, не двигаясь с места. — Вот и ты.
— Да, пап. Хотел сделать тебе сюрприз.
— Ага. Ну и как она?
— Кто?
— Азиатка. В «Саге».
— Ты был там?
— Нет.
— Но кто-то тебе сообщил?
— Да.
— Тогда прости. Я думал, совершенно чужой человек…
— Ты мог бы позвонить.
Наконец он посторонился и впустил меня в переднюю, я разулся, повесил куртку на крючок, поставил на пол свою маленькую сумку.
— Я приехал по работе. На несколько дней. Все решилось впопыхах.
— И что ты хочешь этим сказать? Что я бы путался под ногами? Не потерпел бы твоих эротических эскапад? Уж к чему я терпим, так это к эротике.
— Знаю, еще как знаю. У тебя даже есть тенденция флиртовать с моими женщинами, когда я привожу их домой.
— Ну, знаешь! Таких обвинений я не принимаю.
— Да уж, по твоей милости я чувствовал себя полным ничтожеством, ты перехватывал инициативу и…
— Это неправда, Пьетюр. Разве мужчине моего возраста запрещено смотреть на женщин? Разве это ваша привилегия?
— В тот раз, когда ты угощал палтусом под манговым соусом…
— Да, согласен, это было фиаско.
— Я не про ужин, ты флиртовал с нею.
— Наоборот, она мне не понравилась. Ни одной доверительной линии, если ты понимаешь, о чем я.
— Мне уйти?
Конечно, об уходе речи не было. В конце концов он довольно неуклюже заключил меня в объятия и объявил, что неуживчивым стал от тоски. Бурное волнение улеглось, и тихий плеск воцарился на кухне и в комнатах, когда я рассказал отцу о причинах моего скоропалительного приезда. Отцу тотчас загорелось участвовать в подготовке, и он помрачнел, когда я сообщил, что деликатесами займется Сэмюндюр из «Саги».
— Молодые повара… у них же нет чутья к колориту, может, я хоть помогу, а?
— Подобные обобщения весьма опасны.
Но я разрешил ему накрыть на стол. Трижды он менял красные стеариновые свечи на синие, четырежды — синие салфетки на красные. На зеленые. На желтые и опять на зеленые. Потом сказал, покаянным тоном:
— Именные карточки? Ты, наверно, не…
— Да не нужно никаких карточек.
Сказав это, я заметил, что он вроде бы прячет что-то за бегониями на окне, и передумал:
— Хотя в такой день… Но ты правда успеешь их сделать? Время-то уже…
Карточки у него всегда были очень красивые. В ту пору, когда нас было только двое — он да я, — он творил настоящие миниатюрные шедевры. Все они были навеяны каким-то будничным эпизодом, моей проделкой, увиденной сообща панорамой.
— Ну, если я поспешу…
Он смотрел в пол, будто застигнутый на постыдных стариковских слабостях, сантиментах, одиночествах, гадостях. Спина уродливо сгорблена, неопрятная одежда кричит о безразличии, никто, мол, все равно не придет… тяжко, больно. Но я постарался встряхнуться, в голове роились стратегические планы, будущее, МАКРУРУС. Я открыл холодильник, достал банку соленых огурцов.
— Хочешь огурчик, пап?
Он кивнул.
Это взбодрило его, правда ненадолго. Мы сидели, как раньше, на кухне, насаживали огурчики на вилку, выуживали из банки, клали на кусочек сухого хлеба и запивали молоком, прямо из пакета.
А потом он опять завел свое:
— Заправка для салата? Может, я хоть заправку приготовлю, ты ведь знаешь…
— Пап, Сэмюндюр все сделает. Твоя забота — пять карточек и…
— Мне ничего не нужно, я умею подавать на стол. Если хоть на это гожусь…
— Папа! — заорал я. — Прекрати такие разговоры, иначе я уйду, и не вздумай сейчас извиняться, иначе я опять-таки уйду. — И пока я орал, я чувствовал, как мое тело растет и растет, а его — съеживается, а «изви…» успело вырасти, прежде чем он успел сомкнуть губы.
