«Седьмая неделя беременности. Прошу об аборте/донации зародыша одновременно с пересадкой».
Я написала внизу мое имя, личный номер и дату. Развернула стул к окну и стала ждать. Я ждала и смотрела в окно на пруд, деревья, птиц, снег. Я смотрела, как селезень искупался в проруби и теперь стряхивал с себя холодные капли. Он переваливался на своих коротких лапках по льду, то и дело поскальзываясь. Наконец ему удалось выйти на снег, и он остановился, переводя дыхание. Потом зашлепал дальше на своих желтых утиных ножках. Он шлепал быстрее и быстрее, пока чуть не побежал, одновременно хлопая крыльями… хлопая и хлопая… пока вдруг не взлетел. Стремительной дугой он пронесся над прудом, пролетел между деревьями и исчез из виду.
24
Юханнес дышал. Точнее, респиратор дышал за него. Респиратор представлял собой насос, от которого пластиковая трубка шла к маске, закрывавшей половину лица Юханнеса. Респиратор ритмично втягивал и выпускал воздух. Экран, на котором изломанная линия представляла сердце Юханнеса, сопровождали ритмичные звуковые сигналы. Большая часть тела Юханнеса была прикрыта зеленой клеенкой, видны были только голова, шея и плечи. Кожа приобрела желтоватый оттенок. Из-под клеенки тянулись разноцветные трубки, прикрепленные к разным аппаратам. Я осторожно положила руку на зеленую клеенку. Сердце билось как обычно. Только, наверное, чуть ровнее, ритмичнее. Оно не забилось быстрее от моего прикосновения. Ни радости, ни удивления на лице мужчины в кровати. Ни нервной паузы между ударами влюбленного сердца. Тишину в палате нарушал только звук аппаратов.
Когда-то люди верили в сердце. Они верили, что сердце — самый главный орган, что именно в нем хранятся все воспоминания, чувства, эмоции, которые делают нас теми, что мы есть. Как жаль, что мы живем не в то время, что для нас сердце утратило свой особый статус и превратилась в один из самых обычных, хотя и жизненно важных органов.
Сердце Юханнеса билось. Я чувствовала ладонью тепло его тела, его пульс, но я знала, что передо мной не Юханнес, а только мертвое тело, накачиваемое кровью и кислородом. Его больше не было. Но я все равно сняла повязку, нагнулась и прошептала ему на ухо:
— Почему? Почему ты ничего не сказал? Почему ты сказал, что счастлив? Почему ты не дал мне разделить с тобой горе? У нас ведь был шанс…
Конечно, он мне не ответил. Я выпрямилась. Провела рукой по его плечу. Кожа была такой теплой, что на долю секунду мне показалось, что он сейчас поднимет руку и погладит меня по щеке, как в тот первый вечер почти год назад. Я закрыла глаза и взяла его руку в свои. Она была тяжелой и безвольной. Но это была рука Юханнеса — большая и грубоватая, как у чернорабочего, но с длинными и чуткими пальцами, как у пианиста или хирурга. Я повернула ее ладонью вверх, провела пальцем по линиям на руке, погладила подушечки пальцев, вспоминая, как они касались самых чувствительных мест на моем теле, я нагнулась и поцеловала его в ладонь. Я ощутила его запах, запах его кожи, его тела.
— Доррит!
Я открыла глаза. Отпустила руку Юханнеса и повернулась.
Врач с родимым пятном сказал:
— Мне жаль. Но врачам нужно продолжать.
— Да, знаю, — ответила я, встала с табурета и, не оглядываясь, вышла из палаты.
Выйдя из операционной, он повернулся и посмотрел на меня.
— В чем дело? — раздраженно спросила я.
— Вы очень бледны, — ответил он. — У вас шок. Вам нужно с кем-нибудь поговорить, выговориться.
Я знала, что иногда шок заставляет себя ждать и что, наверно, врач заметил у меня на лице признаки приближающегося срыва. Но у меня не было никакого желания говорить с кем бы то ни было, тем более с ним. Потому что чем он может мне помочь? Ничем. Словно прочитав мои мысли, он ответил:
— Как вам известно, все сотрудники отделения обучены поведению в кризисных ситуациях. Пойдемте со мной в кабинет.
Я ничего не знала об этом обучении, но позволила ему проводить меня обратно в комнату с окном.
Снаружи успело стемнеть. Синеватые сумерки спустились на парк.
— Присаживайтесь, — попросил врач, закрыл за нами дверь и подергал ручку, чтобы убедиться что она заперта.
Я села на стул, он на кровать, Я посмотрела на него взглядом, полным ненависти. Я готова была сказать ему о том, как уродливо он смотрится с этим ужасным родимым пятном и что, удалив его, он оказал бы огромную услугу всему обществу.
Он улыбнулся и сказал:
— Доррит, не волнуйтесь, я не буду заставлять вас говорить о ваших чувствах, я только хотел увести вас из коридора с камерами и микрофонами. Эта комната используется только персоналом, здесь мы можем говорить свободно, не боясь, что нас записывают на пленку. Я хотел отдать вам вот это.
Из кармана рубашки он вытащил маленькую пластиковую карточку с логотипом отделения и черной магнитной полосой, похожей на кредитку. Он протянул ее мне.
— И что мне с ней делать? — спросила я.
— Я… — начал он и осекся, отвел глаза, уставился в окно, где как раз зажегся фонарь, и его мягкий оранжевый свет вливался в синеву сумерек. Он откашлялся и продолжил: — Я знаю, что вы, как и все «ненужные», однажды уже потеряли все, что имели. И вы снова можете это потерять. И я… я просто не могу стоять и смотреть на это. Вы «ненужная», и вы, конечно, могли бы предотвратить это, если бы захотели. Но вы также человек. Женщина. Беременная женщина. Забеременей вы два года назад, вы бы здесь не оказались. И у вас должно было быть право иметь детей, быть с ними. И у вас, и у Юханнеса. То, что происходит, это недемократично.
Врач сделал паузу.
— Это, — указал он на карточку, — ключ. Он подходит ко всем комнатам и дверям, в которые воспрещен вход жильцам отделения. И он подходит ко всем входным дверям тоже.
«Каким еще дверям?» — подумала я. Меня никогда раньше не посещала мысль о побеге, о самой возможности покинуть отделение. Даже в первое время, когда я безумно скучала по Джоку, даже когда я час назад дергала ручку окна, когда поняла, что в комнате нет камер, даже когда я смотрела, как улетает селезень, даже когда поняла, что Юханнеса больше нет.
Врач продолжал:
— Я не отправил ваше прошение. Я позволил себе сунуть его в машину для уничтожения бумаг. У вас есть время. Время подумать. Вы всегда можете написать новое. Но если вы этого не сделаете, у вас будет семь месяцев до родов. Я вам гарантирую, что вы не будете участвовать ни в каких экспериментах или отдавать органы, это может повредить здоровью ребенка. У вас будет время продумать побег и спланировать его.
Врач замолчал, словно давая мне шанс ответить. Но я не знала, что сказать. Я знала только, что больше не смогу сказать, что ему надо удалить это уродливое пятно. После паузы он продолжил:
— Это мой запасной ключ. Когда — сами решите когда — вы захотите им воспользоваться, вам надо будет провести магнитным слоем по специальной полосе на двери. Смотрите.
