Жизнь с застиранного листа
Надя всегда симпатизировала отрицательным персонажам: Воланду и коту Баюну, например. Они без маски благодетели меняли мир, и, что парадоксально, в лучшую сторону. Любила все темное, с тайнами и вторым дном; собирала подводные камни и людские пороки. Ее всегда манили ритуалы гавайских племен, легенды о Шангри-Ла и обряды тувинских шаманов, но жила она самой обычной жизнью, о которой в некрологе и пару строк не выдавишь.
Честно говоря, Надя не особо планировала обзаводиться квартирой. Тем более в самом центре – в бывшем доходном доме страхового общества «Россия». Нет, учась поблизости в институте электронного машиностроения, она часто гуляла по переулкам Чистых прудов, засматривалась на красное здание с эркерами и шпилем, любовалась тихим двориком за чугунным резным забором, но даже в самых смелых и воинственных мечтах не думала, что когда-нибудь будет жить на углу Сретенского бульвара и Боброва переулка. Тем более, будучи замужем аредовы веки и проживая давно за пределами окружной, она уже расписала свой досуг до старческой деменции и наполнила его чтением Эмиля Золя в яблоневом саду и распитием джина с огурцом с соседками вперемешку с разведением мединилл.
К своим тридцати трем Надя наполнила себя разочарованием с лихвой. Первое его ощущение пришло спонтанно. После развода отец всегда поздравлял ее с днем рождения, а тут раз и забыл. Даже на следующий день не опомнился. А позже бросил и вторую свою семью, когда жена чахла от лейкемии, а дочь Нина свирепствовала под аккомпанемент гормонов. Тогда Надя забрала Нину к себе. Усилием воли она исторгла его из своей жизни, еще и ластиком оттерла воспоминания до чистого листа.
Потом подвел и муж. Проснулась, а на кухне шебуршит чужой человек. И пахнет как-то незнакомо, и до Надиной жизни, как выяснилось, ему нет никакого дела…
Следом со своей скрипкой вступил Набоков. Прочтя «Камеру Обскура», Надя все негодовала, как так… ее кумир, ее микробог, который в итоге обратился в ее представлениях в микроба размером с микрон, гений, которого она обожествляла, вдруг стал глубоко израненным творцом, полным мазохизма и отчаяния. Ей виделось, как позади этого эмоционального колодца стояла эротическая драма, вовремя не разрешенная снятыми панталонами. И не было в нем никакой маскулинности, да и драмы толком не было. Это Надя себе придумала очередного идола. Такое развлечение. Возводить личность в культ, а после ее обличать.
Вообще, наделять мужчин излишней маскулинностью было Надиным призванием. Если бы на иллюзорной мечтательности можно было зарабатывать деньги, она бы возглавила списки богатейших женщин.
К слову, что Надя умела, так это встречать непрошеную любовь расстегнутыми пуговицами. И искренне жалела, что нельзя покрыть девичьи сердца тефлоновым антипригарным покрытием и рассматривать потом воспоминания, как помутневшие постеры рок-идолов, а не кровоточить слезами обиды и неразделенности. Говорят, время лечит, будто у него в арсенале аптечка, нашпигованная мимолетными антидепрессантами. Надя противилась доказательной медицине и прибегала к лечению народными методами. Случайных любовников она называла «подорожниками». Отчасти потому что умело строила глазки в пробках на въезде в город.
Даже будучи замужем, Надя умела вдоволь насытиться скоротечными приключениями, приклеивая к себе ухажеров подобно листу подорожника, что оттягивает неприятные ощущения из исколотой щебнем пятки. А именно из раны, оставленной отчуждением в браке, из которого она не осмеливалась ретироваться.
«Подорожников» в Надином гербарии собралось немало: то она приглянулась жеманному декану исторического факультета, что грезил фантазиями, будто Будда и Христос одно и то же лицо, то на нее клюнул врач олимпийской сборной, который потчевал ее байками про мельдоний, то с Надей случился худощавый радиоведущий с литым торсом и большими долгами, что покупал тюльпаны в кредит, но рисовал воздушные замки с мастерством Боттичелли. Все ее мимолетные ухажеры были тщеславны, милы, дарили ощущение благодати и спокойствия, а потом исчезали, оставив сладковатый привкус ночной похоти, нежной заботы по утрам и нескольких недель тихого иллюзорного «ты мне нужна». На самом деле Надя им была не нужна. Впрочем, как и они ей.
Паровоз времени уже отдалил ее от отметки «тридцать», а веснушки она так и не растеряла – все лицо усеяно ровными аккуратными конопушками, и глаза, миндалевидные, как у кошки, остались хищно-зелеными и не утратили блеск. Природа вообще наделила Надю чем-то кошачьим, и даже в строгом платье-футляре в галчатую полоску она смотрелась не как женщина, а как благородная пантера, просто по нелепой ошибке воплощенная в женском теле. Точеное лицо с тонкими губами, накрашенными винной помадой, с аккуратно, будто коричневым грифелем, очерченными бровями всегда выражало невозмутимость и чуть заметную печаль, которую выражают старческие глаза кокер-спаниелей даже в щенячьем возрасте. Как будто она уже жила, познала и попробовала все на вкус, и родилась она так – чтобы отдать последние долги и кануть в благоговейную вечность.
