Мочалов постарался. Клиент был обслужен по первому разряду: автоматчики в черных масках у подъезда здания, выемка документов, временная конфискация системных блоков компьютеров — до выяснения. Разумеется, сюжет «налет на офис радиостанции «Звездопад» был обглодан журналистами до костей, а уж сами «звездопадчики» должны были бы Мочалову руки целовать — такой промоушн по всем телеканалам дорогого стоит. Трое суток ежечасовые блоки новостей спрягали в эфире на все лады факт обыска в офисе радиостанции. Мочалов выдерживал многозначительную паузу. Когда он проходил мимо журналистов и с улыбкой отвечал на все вопросы: «Без комментариев…» — он имел самоуверенный вид человека, который все знает.
— Выемки документов связаны с переделом собственности в столице?
— Без комментариев.
— Обыск в офисе связан с финансовыми махинациями радиостанции?
— Без комментариев.
Мочалов нравился самому себе, когда в ответ на очередной вопрос похвалил блузку задавшей вопрос журналистки: «Вам идет этот цвет». Журналистка написала по этому поводу пространный комментарий, обозвав следователя «сексуальным шовинистом».
Мочалов был доволен собой, когда подписывал повестку о вызове Любови Кричевской в прокуратуру — пока еще в качестве свидетельницы. Разумеется, в назначенное время она не явилась. Он и не ожидал ничего иного. Он был доволен своим хладнокровием. Ожидание затягивалось, а доказательств все еще не было, но Мочалов оставался спокоен и добился своего: доказательство было найдено, и какое!
Среди финансовых документов был найден один — платежное поручение на перевод шестисот тысяч долларов на счет фирмы-однодневки, зарегистрированной в офшорной зоне Гибралтара. Генеральным директором этой фирмы оказался… Пьер Луи Леже! Среди бурной радости, охватившей всех, один Мочалов сохранял самоуверенное спокойствие.
Ему нравилось собственное хладнокровие, с каким он вновь встретился лицом к лицу с зеленоглазой мадам уже в своем кабинете, в здании Таганской прокуратуры, и она сидела перед ним на шатком казенном стуле — молчаливая, сдержанная и, хотелось бы верить, испуганная…
Любовь Кричевская приехала на допрос не одна, а со своим адвокатом. На протяжении получасовой беседы она почти не открывала рта, только курила и не сводила с Мочалова тяжелого, пристального взгляда. Право отвечать на вопросы она предоставила адвокату. Только однажды она не выдержат: когда Мочалов стал напрямую обвинять ее в соучастии в убийстве. Кричевская усмехнулась, сказала низким, с хрипотцой, голосом:
— Это просто смешно. Сразу видно, что вы ничего не знаете о моей жизни, а пользуетесь сплетнями, слухами и прочими… грязными источниками. Да если бы мне понадобилось избавиться от мужа, достаточно было бы подсыпать ему одну ложку сахара в суп ежедневно… Мой муж болел диабетом. А вы этого не знали? Однажды от стакана малины он попал в реанимацию в предкоматозном состоянии.
— А кто накормил его малиной? — спросил Мочалов.
Кричевская растерялась:
— Никто. То есть как — кто? Сам наелся. Я нарвала малины и поставила на стол…
— Зачем? — снова спросил Мочалов.
Любовь перестала улыбаться. Ответила раздраженно:
— Как — зачем? Мы обедали. Я собрала малину и поставила тарелку на стол.
— Но если вы знали, что от малины ваш муж может умереть, зачем ставили? — настойчиво допытывался Мочалов.
— Но я же не знала.
— Да? В самом деле не знали? Насколько мне известно, жены знают про своих мужей все, даже то, что те хотели бы от них скрыть.
Мочалов сказал это намеренно. Он хотел намекнуть Кричевской, что знает о нанятом ею частном детективе. Кричевская переглянулась со своим адвокатом: «Сами видите, он выворачивает наизнанку каждое мое слово!» И замолчала с видом оскорбленной невинности. Мочалов же дал себе слово к следующему допросу вызубрить всю подноготную обоих супругов, Завальнюка и Кричевской. Он действительно не знал, что покойник страдал диабетом. Сколько еще таких значительных мелочей он упустил?
И все-таки он был доволен тем допросом. Кричевскую бил озноб, когда она покидала кабинет в Таганской прокуратуре. Все оборачивалось против нее! Мочалову казалось, что клиент созрел, то бишь дошел до такого состояния, когда готов частично признать свою вину. Не целиком и полностью, конечно! Но частично признать, что да, косвенно, подсознательно, или как там еще, но она желала смерти супруга.
— Ну признайтесь, Любовь Сергеевна, с глазу на глаз, кроме нас двоих в кабинете ведь никого больше нет — ты, да я, да мы с тобой… Вашего адвоката в расчет не беру, адвокат и исповедник знают все. Признайтесь, Любовь Сергеевна, что подсознательно вы допускали мысль: вот если бы избавиться от мужа! И ваше тайное желание исполнилось. Нашелся Леже, который прочел ваши желания в ваших глазах и исполнил их. Он ведь был вашим любовником, не так ли? Он вас любил… Разве благородно с вашей стороны теперь сваливать на него вину? Вы замыслили преступление в тайниках души, выносили план, а Леже прочел ваше подсознательное желание и осуществил его… Признайтесь, Любовь Сергеевна, ведь так все было? А? Так?
Ее бил мелкий озноб. Она курила сигарету за сигаретой и молчала. Ни звука. Ни движения бровью. Только позванивали золотые браслеты на тонком запястье, когда она стряхивала пепел в пепельницу.
Мочалов выдерживал паузу. Кричевская тоже. Адвокат, незаметно взглянув на часы, кашлянул и подытожил:
— Нам нечего сказать.
— Хорошо! — Мочалов вскочил, прошелся по кабинету, взял с сейфа чистый бланк, что-то быстро черкнул на нем и протянул Кричевской:
— Распишитесь.
Она взглянула на бланк.
— Что это?
— Подписка о невыезде.
Мочалов посмотрел на адвоката.
— Объясните вашей клиентке, если она не знает, что это.
Не знает! Кричевская изменилась в лице. Взглядом спросила у адвоката: «Мне нужно это подписать?» Солидный, лощеный адвокат медленно закрыл и открыл глаза, говоря: да.
Кричевская взяла ручку, долго колебалась, думала, кусая губы, но подписала.
— Благодарю.
Мочалов одной рукой взял у нее подписанный бланк, а другой протянул следующую повестку на допрос.
— Это что? — одними губами спросила Кричевская.
— А это следующая повестка, Любовь Сергеевна, — улыбаясь, объяснил следователь. — Теперь мы с вами будем ча-асто встречаться! — И посмотрел на нее с ласковым, как у Ильича, прищуром.
Если бы Кричевская после всего вышесказанного устроила в кабинете следователя сцену с битьем посуды (никакой посуды, правда, под рукой не имелось, разве что можно было грохнуть об пол казенный графин с протухшей водой)… если бы она стала с пеной у рта повторять, что сотрет Мочалова в порошок и затаскает по судам за клевету, — Мочалов мог бы еще поколебаться в своей правоте. Но Кричевская молчала. И ее молчание казалось красноречивее признаний. Мочалов уже ни секунды не сомневался, что обладательница этих прекрасных зеленых глаз провернула хладнокровное убийство.
