измена дней». В стихотворении «Царю — на Пасху», написанному в первый день Пасхи, 2 апреля 1917 года: «Ваши судьи — / Гроза и вал! Царь! Не люди — / Вас Бог взыскал». В стихотворении «Над колыбелью твоею — где ты?…» («Под шалью», № 1) Цветаева пишет о взыскании у Бога, о спросе с Него за рождение ребенка: «Над колыбелью твоею нищей / Многое, многое с Бога взыщем: / Сроков и соков и лет и зим — / Много! а больше еще — простим». Очевидна перекличка с «Тропарем», обращенным к иконе «Взыскание погибших», в котором звучит мысль о взыскании и прощении: «Взыщи нас погибающих, Пресвятая Дево, не по грехом бо нашим наказуеши нас, но по человеколюбию милуеши: избави нас от ада, болезни и нужды и спаси нас» (ТРОПАРЬ, ГЛАС 4)[356]
Глагол «взыскать» употребляется Цветаевой и в «светском» контексте: «Не взыщи, шальная кровь, / Молодое тело!» (I, 353), но в начале и в конце стихотворения (кольцевая композиция) — строки, проводящие тему божьего суда: «А пока на образа / Молишься лениво <…> Будет день — под образа / Ледяная ляжу». «Образа», «ляжу», в данном случае, — стилизация; Цветаева в стихотворении противопоставила мир любовный, мир черныхглаз сфере церковного звона и иконописи, написала об осуждении иконой нарушения божьей заповеди. Как видно из приведенных фрагментов, мотив взыскания связан именно с христианской темой и, вероятнее всего, с иконой венчания, не спасшей Цветаеву в трагический день 31 августа 1941 года от смерти. Но в конце жизни Марина Ивановна вспомнила о другом иконописном образе.
Чудо о Флоре и Лавре
Пожирающий огонь — мой конь!
Он копытами не бьет, не ржет.
Где мой конь дохнул — родник не бьет,
Где мой конь махнул — трава не растет.
Ох, огонь мой конь — несытый едок!
Ох, огонь на нем — несытый ездок!
С красной гривою свились волоса…
Огневая полоса — в небеса! —
это ставшее хрестоматийным стихотворение написано Цветаевой 1 августа / 14 августа 1918 года и, вероятно, его цветовое решение навеяно иконописью. Огненный конь — символический образ Поэта, мчащего в небеса, встречается в ряде текстов Марины Цветаевой, в том числе в стихотворении «Маяковскому» (1921). После расстрела Н. С. Гумилева по Москве ходили слухи о смерти А. А. Ахматовой. Этот слух был развеян В. В. Маяковским, за что благодарная Цветаева посвятила ему стихи: 5 сентября 1921 года сравнила поэта с архангелом Михаилом. Одна из строк «Маяковскому» — «он возчик и он же конь» — дает понять, что Цветаева соотносит поэта с покровителем лошадей и всадников: «Превыше крестов и труб, / Крещенный в огне и дыме, / Архангел-тяжелоступ — / Здорово в веках, Владимир». Рядом со стихотворением Цветаева пометила, что стихи написаны в день рождения дочери[357]. Сам же образ архангела Михаила, по-видимому, связывался Цветаевой с 18 августа/ 31 августа — с днем святых Флора и Лавра, поскольку архангел Михаил изображен на иконе Флора и Лавра.
Литературно же день Флора и Лавра отмечен во фрагменте романа Л. Н. Толстого «Война и мир», который Цветаева любила и прекрасно знала. Еще одно литературное упоминание Флора и Лавра более позднего времени — поэма Пастернака «Девятьсот пятый год», в главе «Детство»: «В классах яблоку негде упасть / И жара как в теплице. / Звон у Флора и Лавра / Сливается / С шарканьем ног» (июль 1925—февраль 1926). Тема близнецов, братьев-мучеников Флора и Лавра, задолго до этих пастернаковских строк, послужила метафорой, которой Цветаева противопоставила себя Орде нехристианского мира большевиков и сытому буржуазному миру:
Если душа родилась крылатой —
Что ей хоромы — и что ей хаты!
Что Чингис-Хан ей и что — Орда!
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, неразрывно-слитых:
Голод голодных — и сытость сытых![358]
Стихотворение датировано по старому стилю 5 августа 1918 г. По новому стилю — это 18 августа 1918, по старому церковному календарю, день Флора и Лавра. Жизнь души Цветаевой в те годы шла сразу по трем календарям: православному, светскому и советскому. Вероятно, знала она, что Спасские ворота Кремля только в 17 веке были названы Спасскими, а ранее, в 16 веке, именовались Фроловскими, в честь стоявшего рядом храма Флора и Лавра. Это было во времена нашествия на Москву Махмет Гирея[359]. Поскольку приход в мир ассоциировался Цветаевой не только в 1916-ом, но и в 1940 году с православным святым Иоанном Богословом, был наполнен мистическим переживанием поэтической избранности, то и уход из жизни, вероятно, должен был также мыслиться символически, в русле библейско-евангельского мифа. В 1941 году Цветаева уже не пользовалась старым стилем, но помнила о православном календаре. Она ушла из жизни в день праздника иконы «Чудо о Флоре и Лавре». Важно отметить, Иоанн Богослов, по одной из легенд — брат-близнец; святые Флор и Лавр — тоже парные образы, которые могли для Цветаевой быть важны своей парностью, поскольку на протяжении всего жизненного пути она тяготилась одиночеством и искала духовного братства, особенно в среде поэтов. Эта парность, близнецовость, ощущавшаяся после смерти матери с сестрой Асей после замужества, особенно в годы гражданской войны, а также после возвращения в 1939 году в СССР и ареста мужа, перенеслась на Сергея Эфрона, вокруг чела которого она видела нимб героя и мученика (недаром в домашнем кругу так любили говорить, что они родились в один день![360]). Это ярко выражено в стихотворении, написанном в день Флора и Лавра, 18 августа 1918 года, названном «Гению» — «Крестили нас в одном чану…». В этих стихах к Эфрону Цветаева предвидит трагический, мученический конец его земного пути и готова разделить его участь. 18-е годовщина ухода Эфрона в добровольческую армию (январь 1918), 18-е годовщина их встречи в Коктебеле (май 1911). В 1941 году эти стихи кажутся пророческими. По воле их автора или невольно, уход из жизни совершился точно в день братьев-мучеников и, по-видимому, мыслился освобождением от земных страданий, не случайно на иконе «Чудо о Флоре и Лавре» изображены пасущиеся на воле, неоседланные, праздничные, веселые и свободные кони. Возможно, интерес к иконе «Чудо о Флоре и Лавре» отразился в «Скифских»: «Стреми мой табун в тридевять лун». Образ табуна лошадей в качестве самохарактеристики Цветаева использовала в «Отрывке из стихов к Ахматовой»
