о прямых выгодах, это относится лишь к ограниченному числу верований: во-первых, к техническим вопросам, таким как свойства взрывчатки или отравляющих газов; во-вторых, вопросам, связанным с относительными силами противоборствующих сторон. Но даже и в этих вопросах только люди, принимающие политические решения и разрабатывающие военные операции, нуждаются в правильных взглядах: желательно, чтобы население в целом было уверено в победе, а потому оно должно, например, недооценивать опасности воздушной атаки. Только правительство, военные чины и технические специалисты нуждаются в знании фактов; среди всех остальных слепая уверенность и слепая покорность – вот наиболее востребованные качества.
Если бы человеческие дела просчитывались так же, как шахматы, а политики и генералы были бы столь же умны, как и хорошие шахматисты, в этом взгляде могла бы быть доля истины. Преимущества успешной войны сомнительны, однако убытки безуспешной вполне достоверны. Если, следовательно, у руля государства стояли бы сверхлюди, способные предвидеть, кто победит, войн бы не было. Но войны все же случаются, и в каждой войне правительство по меньшей мере одной стороны, если не обеих, неверно рассчитало свои шансы. Причин этому несколько: гордость и надменность, невежество, заразительное возбуждение. Когда население удерживается в невежественной уверенности, такая уверенность и воинственность могут легко перекинуться на правителей, которые вряд ли могут приписывать то же значение неприятным фактам, известным им, но при этом скрываемым, что и приятным, о которых трубят все газеты и которые обсуждаются повсюду. Истерия и мания величия заразительны, и у правительств нет от них иммунитета.
Когда приходит война, политика сокрытия фактов может оказать воздействие, прямо противоположное задуманному. По крайней мере некоторые из неприятных фактов, которые держались в темноте, скорее всего станут очевидными, и чем дольше людей заставляли жить в рае для глупцов, тем больше они ужаснутся и расстроятся при виде реальности. Революция или внезапный крах в таких обстоятельствах намного более вероятны, чем в тех, когда свободная дискуссия подготовила общественное сознание к болезненным событиям.
Покорность, когда она требуется от подчиненных, враждебна разуму. В обществе, где люди вынуждены соглашаться, по крайней мере внешне, с некоей очевидно нелепой доктриной, лучшие из них либо глупеют, либо черствеют. Соответственно, происходит понижение интеллектуального уровня, которое в скором времени обязательно повлияет на технический прогресс. Особенно это касается того случая, когда официальная вера такова, что лишь немногие умные люди могут честно с ней согласиться. Нацисты изгнали большинство способнейших немцев, и это рано или поздно окажет разрушительное воздействие на их военную технику. Техника не может долгое время развиваться без науки, а наука не может процветать там, где нет свободомыслия. Соответственно, требование доктринального единообразия даже в вопросах, далеких от войны, в конечном счете в наш научный век фатально сказывается на военной эффективности.
Теперь мы можем перейти к практическому синтезу двух наших трюизмов. Социальная солидарность требует определенной веры, кодекса поведения, общего чувства или, самое лучшее, сочетания всех этих трех элементов; без них общество распадается и становится подвластным тирану или чужеземному завоевателю. Однако, чтобы такое средство солидарности действительно работало, оно должно переживаться на весьма глубоком уровне; оно может быть навязано силой незначительному меньшинству, если его представители не отличаются своим исключительным умом или характером, но для подавляющего большинства оно должно быть подлинным и стихийным. Лояльность по отношению к лидеру, национальная гордость и религиозный пыл исторически показали себя в качестве лучших средств сплочения и солидарности; однако лояльность по отношению к лидеру сегодня не настолько устойчива в своей действенности, как раньше, что связано с упадком наследственной суверенной власти, тогда как религиозный пыл поставлен под вопрос распространением свободомыслия. Следовательно, остается национальная гордость, и в последнее время она действительно стала важнее. Было интересно отметить возрождение этого чувства в Советской России, несмотря на официальное вероисповедание, ему враждебное – хотя, в конечном счете, и не более враждебное, чем христианство.
В какой мере вмешательство в свободу необходимо для поддержания национальной гордости? Реальные вмешательства действительно преследуют такую цель. В России считается, что несогласные с официальной ортодоксией скорее всего окажутся непатриотами; в Германии и Италии сила правительства зависит от его апелляции к национализму, тогда как оппозицию подозревают в обслуживании интересов Москвы; во Франции свобода если и будет утрачена, то, вероятно, с той именно целью, чтобы предотвратить предательство в пользу Германии. Во всех этих странах сложность состоит в том, что классовый конфликт пересекается с конфликтами наций, заставляя капиталистов в демократических странах, а социалистов и коммунистов – в фашистских в определенной мере руководствоваться соображениями, отличными от национального интереса. Если удастся избежать этого отклонения от националистических целей, сила страны скорее всего вырастет, но не в том случае, если для достижения этой цели необходимо понизить общий уровень интеллекта. Правительствам сложно решить эту проблему, поскольку национализм – это глупый идеал, а умные люди понимают, что он ведет Европу к краху. Лучшее решение – скрыть его под неким интернациональным лозунгом, таким как демократия, коммунизм или коллективная безопасность. Там же, где это невозможно, например в Италии и Германии, внешнее единообразие требует тирании и вряд ли может произвести подлинное внутреннее чувство.
Если свести все это вместе, верование или чувство определенного рода важно для социальной солидарности, но, чтобы оно стало источником силы, оно должно быть подлинным, глубоко прочувствованным подавляющим большинством населения, в том числе и значительной долей тех, от кого зависит эффективность технического толка. Когда эти условия не выполнены, правительства могут попытаться произвести их цензурой и преследованиями; однако цензура и преследования, если они по-настоящему суровы, заставляют людей терять связь с реальностью, забывать или игнорировать факты, которые важно знать. Поскольку власти предержащие предубеждены самим их стремлением к власти, степень воздействия на свободу, которая более всего способствует национальной власти, будет всегда меньше той, которую склонны допустить правительства; следовательно, общий настрой против такого воздействия и вмешательства, если только он не доходит до анархии, будет с большой вероятностью способствовать укреплению национальной силы. Но невозможно выйти за пределы этих общих утверждений, не рассматривая конкретные случаи.
В предшествующем рассуждении мы рассмотрели лишь непосредственное воздействие фанатичных верований. Их долговременное влияние оказывается совершенно иным. Вера, используемая как источник силы, какое-то время поддерживает значительные начинания, однако они, особенно если не вполне успешны, вызывают усталость, которая сама порождает скептицизм – и сначала это не четко выраженное неверие, каковое было бы некоей энергичной позицией, но попросту отсутствие сильной веры[30]. Чем больше методы пропаганды использовались для возбуждения, тем больше будет реакция, пока в конечном счете единственной достойной жизнью не покажется жизнь тихая. Когда после определенного периода покоя население станет снова способным к возбуждению, ему понадобится новый стимул, поскольку все старые наскучили. Следовательно,
