неверными.
Но хотя фанатизм подкреплял первые попытки арабов, своей долгой историей побед они обязаны другим причинам. Византийская и Персидская империи были ослаблены долгими и не слишком успешными войнами; римские армии были всегда слабыми и плохо сражались с конницей. Арабские всадники были невероятно подвижны, к тому же они были приучены к тяготам, которые соседям, привыкшим к роскоши, казались невыносимыми. Все эти обстоятельства играли существенную роль в первых успехах мусульман.
В самом скором времени – быстрее, чем в начале всякой другой великой религии, – фанатизм в правлении был разгромлен. Али, зять пророка, поддерживал исходный энтузиазм в небольшой секте верных, однако он проиграл в гражданской войне и в конце концов был убит. В халифате его сменила семья Омейядов, которые были злейшими противниками Мухаммеда и с его религией согласились только по политическим причинам. «Гонители Мухаммеда захватили наследственное достояние его детей, и во главе его религии и его владений стали приверженцы идолопоклонства. Оппозиция Абу Суфьяна[28] была и неистова, и упорна; его обращение в мусульманскую веру было и запоздалым, и недобровольным; но честолюбие и личные интересы привязали его к новой религии, он стал служить ей, сражаться за нее и, быть может, уверовал в нее, а недавние заслуги рода Омейядов загладили те прошлые прегрешения, которые проистекали из невежества»[29]. Начиная с этого момента халифат долгое время отличался значительным свободомыслием, тогда как христиане оставались фанатиками. Сначала мусульмане демонстрировали толерантность в обращении с завоеванными христианами, и этой толерантностью, которая резко расходилась с преследованиями, которыми с изрядном пылом занималась католическая церковь, в основном и объяснялась легкость их завоеваний и устойчивость их империи.
Другой случай внешнего успеха фанатизма – свобода конгрегационалистов при Кромвеле. Но можно задать вопрос, в какой мере фанатизм действительно имел отношение к достижениям Кромвеля. В состязании с королем парламент выиграл в основном потому, что удержал Лондон и Восточные округа; людская сила, которой он распоряжался, и экономические ресурсы были намного больше, чем у короля. Пресвитериане, как это обычно случается с партией умеренных во времена революции, постепенно были вытеснены на обочину, поскольку не вполне искренне желали победы. Сам же Кромвель, когда добился власти, оказался достаточно практичным политиком, который пытался найти наилучший выход из сложной ситуации; однако он не мог игнорировать фанатизм своих последователей, который был настолько непопулярен, что в конечном счете привел к полному краху его партии. Таким образом, нельзя сказать, что в долгосрочной перспективе фанатизм принес английским конгрегационалистам больший успех, чем их предшественникам, мюнстерским анабаптистам.
История Французской революции представляется более масштабным аналогом Республики в Англии: фанатизм, победа, деспотизм, крах, реакция. Даже в этих двух наиболее показательных примерах успех фанатиков был краткосрочным.
Случаи, когда фанатизм не приносил ничего, кроме катастрофы, намного многочисленнее тех, когда он приносил хотя бы временный успех. Он уничтожил Иерусалим во времена Тита и Константинополь в 1453 году, когда Запад оттолкнули из-за малозначительных доктринальных различий между Западной и Восточной церквями. Он привел Испанию к упадку, сначала из-за изгнания евреев и мавров, а потом спровоцировав восстание в Нидерландах и изнурительные религиозные войны. С другой стороны, наибольшего успеха в Новое время добились те нации, что меньше других увлекались преследованием еретиков.
Тем не менее сегодня широко распространено убеждение в том, что доктринальное единообразие существенно для национальной силы. Этого взгляда как нельзя более строго придерживаются и действуют в соответствии с ним в Германии и России и лишь с несколько меньшим рвением в Италии и Японии. Многие противники фашизма во Франции и Великобритании склонны признавать то, что свободомыслие является источником военной слабости. Рассмотрим еще раз этот вопрос в несколько более абстрактном и аналитическом ключе.
Я не задаю общий вопрос – следует ли поощрять или по крайней мере терпеть свободомыслие? Мой вопрос уже: в какой мере единообразная вера, будь она стихийной или же навязанной авторитетом, является источником силы? И, с другой стороны, в какой мере таким источником силы является свободомыслие?
Когда британская военная экспедиция проникла в 1905 году в Тибет, тибетцы вначале смело шли в атаку, поскольку их ламы дали им магические заклинания против пуль. Но когда они все равно несли потери, ламы заметили, что у пуль никелевые наконечники, и объяснили, что их заклинания работают только против свинца. После этого тибетские армии перестали геройствовать. Когда Бела Кун и Курт Эйснер устраивали коммунистическую революцию, они были уверены, что на их стороне сражается сам диалектический материализм. Я не помню, как их провал объяснили ламы Коминтерна. В двух этих случаях единообразие веры не привело к победе.
Чтобы прийти к правильному ответу на этот вопрос, необходимо найти компромисс между двумя противоположными трюизмами. Первый состоит в следующем: люди, согласные в своих убеждениях, могут сотрудничать с большей искренностью, нежели те, что друг с другом несогласны. Второй: люди, чьи верования согласуются с фактами, с большей вероятностью добьются успеха, нежели люди с ошибочными верованиями. Рассмотрим каждый из этих трюизмов.
Очевидно то, что согласие способствует сотрудничеству. В гражданской войне в Испании было сложно достичь сотрудничества между анархистами, коммунистами и баскскими националистами, хотя они в равной мере желали поражения Франко. Точно так же, хотя и в меньшей мере, сотрудничество было затруднено между карлистами и современными фашистами. Необходимо согласие в непосредственных целях, а также определенная родственность темпераментов; если эти факторы присутствуют, даже значительные различия во мнениях могут оказаться безобидными. Сэр Уильям Напье, историк Пиренейской войны, восхищался Наполеоном и не любил Веллингтона; его книга показывает, что он считал поражение Наполеона достойным сожаления. Однако его классовое чувство и чувство воинского долга перевешивали такие чисто интеллектуальные убеждения, а потому он сражался с французами столь же яростно, как если бы был истым тори. Точно так же современные британские тори, если бы понадобилось, стали бы сражаться с Гитлером не менее ожесточенно, чем если бы они им не восхищались вовсе.
Единообразие, необходимое для того, чтобы дать силу нации, религии или партии, – это единообразие практики, зависящее от чувства и привычки. Там, где оно присутствует, интеллектуальные убеждения можно не замечать. Оно действительно имеется в современной Великобритании, но его не было до 1745 года. Его не было во Франции в 1792 году и в России во время империалистической войны и последующей гражданской. Его нет в Испании в наши дни. Правительству несложно допускать свободомыслие, когда оно может полагаться на лояльность в действии; но, если такой возможности у него нет, проблема становится сложнее. Очевидно, что свобода пропаганды невозможна во время гражданской войны; а когда возникает ее неминуемая опасность, аргумент в пользу ограничения пропаганды если и менее убедителен, то лишь в незначительной мере. То есть в опасных ситуациях есть все причины навязать единообразие.
Рассмотрим теперь второй трюизм, а именно то, что выгодно иметь верования, которые согласуются с фактами. Если говорить
