чётки, истово прочитал все молитвы Розария[34], а потом бросился обратно в таверну — к моему несчастному страдальцу.
Пока меня не было, огонь погас и в комнате стало холодно. Я задёрнул занавески и велел принести нам побольше дров. Вскоре в печи заплясало пламя, а я отправился на кухню, чтобы заказать для Мастера бульону и кусок жаренного на вертеле мяса. Вернувшись, я застал его в той же позе и подошёл потрогать его лоб. Лоб оказался холоден и покрыт испариной, дыхание стало ровным и глубоким.
Пока я стоял рядом, он вдруг пошевелился и перевернулся на другой бок, без стонов, а со счастливым вздохом, как делает здоровый человек, приняв более удобную позу. Он лежал теперь, откинув правую руку, и я увидел, что она уже не воспалена, не раздута, пальцы вновь стали белы и изящны, исчезли даже царапины и порезы, а ведь всего час назад эта рука краснела, налитая гноем, и казалось, что она обречена. Я упал на колени возле кровати и принялся целовать исцелённую руку.
Мастер, пробудившись, сел и удивлённо спросил:
— Что случилось, Хуанико?
— Ваша рука, Мастер! Посмотрите сами.
Он поднял руку, повертел кистью и рассмеялся.
— Надо же! Слава Создателю!
— Аминь, — договорил я.
А потом дон Диего встал и плотно поужинал.
На следующий день мы — уже в наёмном экипаже — отправились в Венецию, и Мастер, который никогда на моей памяти не пел, всю дорогу мурлыкал себе под нос, а иногда даже насвистывал.
Венеция хорошо запомнилась мне со времён нашего первого путешествия — уж больно необычный там свет, я такого нигде в Италии больше не встречал. В других местах он мягкий и золотистый, а в Венеции голубоватый, прохладный, чистейший, точно отражение морских далей.
Мастер снова начал выполнять наказы короля и писать картины. Но недавние переживания — боль и страх за руку, которая вобрала в себя всё его мастерство, весь опыт, — не прошли бесследно. Он нервничал, делая наброски, и подолгу не решался подступиться к холсту. Иногда кисть чуть дрожала в его руке, и это повергало его в глубокое уныние. Он мрачно, подолгу молчал. Дон Диего начал в себе сомневаться — особенно боялся, что больше не сможет писать портреты. А ведь именно они всегда составляли важнейшую часть его творчества.
Папа Иннокентий X
Дон Себастьян де Морра
Он взялся за портрет одной знатной венецианки, но был страшно собой недоволен и в конце концов вернул полученные вперёд дукаты, сказав, что закончить работу не сможет. Он изрезал холст на куски, и тем же вечером мы спешно отправились в Рим. Дорога заняла несколько дней, и всё это время Мастер лишь изредка смотрел за окно экипажа на нежно-зелёные клейкие листочки и пробудившиеся по весне виноградные лозы. Он сидел унылый и всё поглаживал, потирал левой рукой правую.
— Пальцы немного покалывает, Хуанико, — пожаловался он. — Мне это очень не нравится. Что я буду делать, если не смогу писать?
— Бог посылает испытания тому, кому хочет помочь. Он непременно вас вознаградит, — ответил я твёрдо.
На это дон Диего лишь иронически усмехнулся в усы, а потом произнёс:
— Будем надеяться, что вознаграждение застанет меня ещё на этом свете, Хуанико. Иначе нам придётся голодать.
— Мастер, я верю в Божью помощь и в ваше искусство.
— Мой верный Хуанико... спасибо... Не знаю, как бы я без тебя обходился...
В Риме мы поначалу поселились в лучшей гостинице города, но в тот же день один богатый испанский гранд{43}, женатый на знатной римлянке, перевёз нас к себе во дворец. Он получил множество писем из Мадрида — и от короля, и от разных вельмож — и считал, что Мастер должен жить у него и только у него.
Звали этого тучного добросердечного старика дон Родриго де Форсеррада. У них с женой была целая куча дочерей, но все они уже повыходили замуж и жили отдельно, поэтому во дворце пустовало много комнат. Мастера поселили как самого почётного гостя: дон Родриго отвёл ему несколько комнат, полностью освободив одну из них от мебели, чтобы устроить там мастерскую. Я спал в том же помещении на соломенном тюфяке — в поездках я старался во всякую минуту быть под рукой у Мастера.
Хозяин и хозяйка дворца, без сомнения, имели тесные связи в Ватикане[35] — и с самим Папой Иннокентием X, и с его приближёнными, — потому что вскоре нас посетил папский посланник с приветствиями, подарками и приглашением. Мастера пригласили на личную аудиенцию{44} к Папе Римскому.
Мастер готовился к этой встрече с превеликим тщанием: несколько дней постился, потом исповедался, причастился, искупался, а я вымыл ему голову. Оделся он, по обыкновению, в чёрное — таков добрый испанский обычай, которому следовал и наш хозяин, дон Родриго. Он тоже всегда ходил в чёрном, в крайнем случае в тёмно-зелёном, зато его жена-итальянка, старая, морщинистая и отчасти беззубая, красила волосы в медно-рыжий цвет и носила ярко-красные, абрикосовые и лиловые платья.
В Ватикан Мастер отправился один, но, отойдя шагов на двадцать от дома, вернулся и сказал:
— Пойдём со мной, Хуанико. Тебе придётся где-нибудь подождать, пока я буду говорить с Папой, но я уже так привык, что ты рядом... Будь неподалёку, когда я поцелую кольцо Его Святейшества. Для меня это важно.
И мы пошли вместе по улицам, истоптанным ногами многих и многих людей — ведь бесчисленные поколения римлян жили здесь задолго до рождения и вознесения Спасителя. Мы шли мимо высоких колонн: воины привезли их из завоевательных походов и установили на площадях, чтобы напомнить своим гражданам, как далеко простирается могущество Рима. Повсюду нам встречалось множество храмов, построенных в самые разные эпохи; некоторые так и остались незавершёнными. Наконец мы вышли к Тибру и некоторое время шли вдоль реки, чьи воды, зеленоватые, вспученные весенним половодьем, так и бурлили меж крутых берегов.
Вот справа остался замок Сан-Анджело, и вскоре — поскольку Рим велик вовсе не размерами — мы оказались около собора Святого Петра. От него, точно две простёртые руки, отходили полукружья величественного здания. Я шёл с Мастером, покуда стражники не преградили мне путь. Дальше он направился один, а я вернулся к собору и стал молиться.
Я долго стоял на коленях, делясь с Богом множеством внятных
