class="p1">Я убираю со стола и еще раз пытаюсь дать Хуонг бутылочку. Я даже сама пью из нее, чтобы она видела. Хуонг отказывается. Она доводит себя до того, что покрывается пятнами, а потом срыгивает ту каплю молока, что попала к ней в желудок, задыхается и плачет. Ее тело перестает быть мягким и гибким. Голова кажется слишком большой для ее тела. Я даю ей грудь, чтобы она успокоилась, и это помогает, но малышка так голодна, и это меня выбешивает.
– На вот, успокойся. – Ленн протягивает мне осколок лошадиной таблетки, четверть. В последнее время я стала пить таблетки на ночь, вроде снотворного. Иначе никак не справиться. А я не могу не справиться. У меня нет другого выбора.
Ленн отпирает угловой шкаф и включает телевизор. Там идут местные новости. Я вижу страх в его глазах, когда диктор упоминает о пропавшей женщине по имени Синтия Таунсенд. Он отходит в угол комнаты, ближе к телевизору, и закрывает экран своей тушей. Сюжет длится секунд тридцать, может, меньше, но с Ленном что-то происходит. Он возвращается к креслу и тяжело садится. Ленн смотрит на половицы, а затем подзывает меня к себе.
Может, это мой шанс? Полиция найдет нас всех здесь?
Поможет нам?
Мы смотрим гонку Гран-при. Один и тот же круг снова и снова, будто каждый день моей жизни. Гонка проходит в Малайзии, и хотя это не похоже на дом, и люди одеты по-другому, и свет не тот, растения кажутся знакомыми. Я смотрю на деревья. В конце концов, Хуонг берет бутылочку, хотя я вижу, что она ее терпеть не может, и если б могла, то так бы мне и сказала, она бы ударила меня по коленям в знак протеста, если б могла. Я сижу и кормлю ее из этой громоздкой бутылки, а Ленн нависает надо мной, его окровавленные кутикулы путаются в моих волосах, его сухая ладонь лежит на моей коже, а Синти – прямо подо мной. Она молчит, но я чувствую, как она там, внизу, теряет силы, согнувшись вдвое. Вся надежда угасает. Как и каждый вечер, он относит остатки еды вместе с ведром воды вниз. А потом приносит ведро обратно и выливает его у дальней стороны сарая, а иногда прямо в отстойник, который сам построил в юности. Синти сейчас там, внизу, слушает нас. Наверняка она медленно сдается.
Когда гонка заканчивается, он помогает мне подняться на ноги, и я иду наверх. Ленн бросает мне вслед:
– Спокойной ночи, поспите хорошенько с Мэри. – А затем берет из маминого шкафа тонкую белую простыню и маленькое полотенце, складывает их под мышкой и спускается в полуподвал.
Глава 18
Малышке Хуонг становится хуже.
Все началось с того, что она плакала по ночам, и Ленн просил меня заткнуть ее, а теперь она затихла, но ее рвет коровьим молоком, как только даю ей его.
Она бледная и исхудавшая. Младенцы не должны выглядеть исхудавшими. Ее кожа посерела. Я слежу за пульсом на ее шее.
Я не могу дать ей хлеб или печенье; Ленн все время уговаривает меня попробовать, мол, разомни их сначала во рту, как птица в гнезде на дереве, но Хуонг еще слишком мала для этого. Те крошки печенья, которые я ей дала один раз, она срыгнула обратно на меня с таким выражением лица, словно говоря: «Мама, почему ты так со мной поступаешь, почему ты не можешь мне помочь?»
У нее аллергия на коровье молоко или просто слишком рано ей давать его? Я готова сию же секунду отдать почку. Почку и один глаз, одну руку за то, чтобы ее каких-то десять минут осмотрел нормальный врач. Я бы и больше отдала. Только б врач осмотрел ее, послушал сердце и легкие, сделал анализы, взял кровь, сказал, что нужно делать, и произнес: «Ваша дочь выживет».
Я готовлю ему обед: отделяю каждый нарезанный квадратик мягкого чеддера от соседнего, кладу его на маргариновую жижу, размазанную по толстым ломтям СуперБелого хлеба, и накрываю сверху еще одним ломтем. Дома у нас были нарезанные багеты Bánh mì[13] со свининой на гриле, покрытые жиром, с хрустящей корочкой, с ярко-зеленым кориандром и перцем. Они были изумительно вкусными, а эти бутерброды – полная их противоположность. Хуонг спит на диване, и ее щечки уже не такие румяные, как раньше.
– На «Ровер» надо колеса, штуки две, я думаю. Задние уже лысые, как яйцо, с такими техосмотр не пройдешь.
– Ленн.
Он смотрит на меня, и бутерброд в его жирной руке кажется совсем крошечным.
– Малышка не ест.
Он кусает свой бутерброд, бросает взгляд на Хуонг, лежащую на обтянутом пластиком диване, как ее пульс проступает на шее под челюстью.
– Привыкнет, ты не спеши.
– У нее в подгузниках кровь, Ленн. Больше, чем раньше. Она срыгивает коровье молоко, не держится оно в ней.
Он смотрит на меня.
– Кровь?
Я киваю.
– От сыпи?
Я качаю головой.
Ленн шмыгает носом и вытирается рукавом.
– Ну не могу я зайти в магазин и сказать: «Дайте две банки смеиси», понимаешь? Доходит до тебя эт или нет?!
– Может, ты где-то еще купишь? Может, поедешь чуть дальше, куда-нибудь в город побольше, где тебя никто не знает? Пожалуйста, купи с запасом, чтобы на несколько недель хватило, никто тебе ничего не скажет, никто ничего не узнает.
Он смотрит в окно, словно обдумывая, куда можно поехать.
Ну согласись же, нелюдь! Умоляю, ради ребенка!
– Чтоб ты смотаться попробовала с детенышем, да? Вот что ты задумала? Меня час не будет, пока я там за мостом околачиваюсь, а ты со своей сломаной ногой опять к дороге побежишь, так?
Я качаю головой.
– Ленн, малышка умрет.
Он смотрит на нее, проглатывает кусок бутерброда.
– Подумаю сегодня, а вечером скажу. Городские вечно свой нос куда не надо суют. Не так-то все просто, как тебе кажется, Джейн. Ты совсем не знаешь, как в Англии дела делаются.
– Спасибо.
Это самое лучшее, на что я могу надеяться. Даже лучше. Я знаю, когда нужно остановиться и замолчать. Я научилась выживать с этим существом и понимать, в какой момент нужно отступить, несмотря на то что внутри меня все кипит от ярости, когда я это признаю.
Он идет к двери, и в этот момент звонит прикрученный к полу телефон, мы оба замираем. Телефон звонит, и Хуонг просыпается на диване, а снизу раздается вопль, полный дикой ярости. Ленн топает ногой, и Хуонг с
