Я смотрю на эту бесконечную линию неподвижной воды, и сердце у меня замирает. Это невыносимо. Чудовищно. Я прижимаю дочь к себе, и она бьется лбом о мою грудь. Я прикладываю ее к другой груди, но та слишком болит, и молока там тоже нет. Малышка все плачет и плачет, а я укачиваю ее, успокаиваю, целую в макушку и говорю, что скоро будет больше молока.
Когда он приходит с посева озимой пшеницы, я показываю ему малышку.
– У меня молоко прошло, – говорю ему. – Совсем почти не осталось.
– Мать моя сиськой кормила, пока мне четыре года не исполнилось, вернется твое молоко. И, это…
– Нет! – я перебиваю его, и мой голос становится тверже. – Ей надо гораздо больше, чем я могу дать, Ленн, ей нужна смесь, специальный порошок для детей, который заменит молоко. Ей нужна бутылочка, я больше не могу кормить ее грудью.
– Ты решила меня подоставать после того, как я с полей вернулся? Где ужин, спрашиваю!
– Через двадцать минут будет.
– Смотри у меня!
Он умывается, затем закрывает от меня рукой клавиатуру, вводит пароль и смотрит записи. Большую часть, как обычно, в режиме ускоренной перемотки. Записи, на которых я сегодня утром мою окна, застилаю его постель, чищу хлоркой раковину, кормлю Хуонг в маленькой спальне и читаю письма Ким Ли, по-быстрому бегаю в туалет между отчаянными, неудачными попытками кормления, а малышка кричит на меня, потому что я не справляюсь; готовлю ему ужин, прошу детскую смесь, чтобы сохранить жизнь малышке. В свою первую неделю здесь я пыталась войти в компьютер. Одна неудачная попытка ввода пароля за другой. Я пробовала ввести и Джейн, и Фен Фарм, и Гордон, и Моркам, и Уайз, и Ленн, и дату его рождения. Потом экран заблокировался. За это он забрал мой кулон на шее. А когда кулон не сгорел, Ленн отнес его в отдаленный свинарник и скормил своим свиньям.
Ленн отпирает дверь полуподвала и спускается по лестнице. Я ничего не слышу. Синти молчит уже несколько дней, покорилась или умерла, а может, у нее кляп во рту или она ранена. Беспомощна.
Он забирается обратно и запирает дверь. Затем выходит из дома, выезжает на главный двор через запертые ворота и возвращается с пластиковой банкой.
– Вот, бутыль для поросят, – говорит он, показывая мне предмет в своей руке, какая-то штука с прилипшей ко дну соломинкой и серой грязью. – Свиньям подходит, и детенышу подойдет. Вот, смотри, два размера: большой и маленький. – Ленн достает из кармана две резиновые насадки на соску: синюю и белую. Синяя покрыта чем-то липким. – Посмотри, что ей подойдет, Мэри как раз с мелкого поросенка будет.
Я смотрю на бутылку. На грязь, которой она покрыта. Когда много лет назад у нас в доме появился каталог Argos, я знала практически все страницы наизусть. Если б вам понадобился чайник, гладильная доска, трехместная палатка или фотоаппарат, я бы нашла нужную страницу со второго или третьего раза. Там были бутылочки на продажу, со стерилизаторами. Они были новые. Чистые. Идеальные. Именно такие, какие должны быть у детей. А не эта штука. Во имя всего святого, Хуонг не поросенок!
– Мне нужна нормальная смесь, – настаиваю я. – Настоящая детская смесь, Ленн, ей и двух месяцев нет!
Он чешет голову.
– Ну я ничего поделать не могу. Что я, просто зайду в магазин и буду там смесь искать, да? Ты в своем уме? Сью или Ларри скажут, ты совсем свихнулся, Леонард, тебе на кой черт эта смесь здалась? Не буду я ее искать, Джейн, и дело с концом. Мэри из-под коровы молока попьет, мы же пьем, ничего с ней не случится, вырастет сильной, как мать!
– Дай сюда, – говорю я, забирая бутылку.
Огромную, сельскохозяйственную, грязную, отвратительную бутылку и две грязные резиновые соски. Я открываю кран с горячей водой в кухонной раковине и мою бутылку снаружи и внутри, затем соски, смываю моющее средство, снова споласкиваю их и вытираю насухо чистыми полотенцами. Затем промываю их снова, чтобы убедиться, что бутылочки чистые. Я беру молоко из холодильника и подогреваю в кастрюле его матери, пока оно не нагревается где-то до температуры тела. Наполняю бутылочку на одну восьмую и закручиваю большую резиновую соску.
– Не давайте это ребенку!
Я опускаю взгляд на половицы, из-под которых раздается голос.
– Почему? – спрашиваю я, в первый раз заговаривая с Синти. – Почему?
Ленн топает так, что весь дом трясется.
– ПОЧЕМУ?! – я срываюсь на крик.
Он бежит к двери полуподвала, отпирает ее, и она кричит мне что-то о том, что ребенку нельзя пить коровье молоко, что это может быть опасно, но Ленн уже добрался до нее. Я слышу плач, а затем дверь снова захлопывается, и передо мной появляется Ленн, его седые волосы закрывают выпученные глаза.
– Тащи Мэри сюда. И письма свои возьми!
Я качаю головой.
– Ленн, пожалуйста.
– А ну живо, я сказал!!!
Я тащусь наверх, сердце выпрыгивает из груди. Хуонг спит там, где я ее оставила. Поднимаю малышку, она просыпается, прижимается ко мне головой и находит мой сосок. Я ей не мешаю, хоть это и без толку. Она злится и стучится об меня головой, пока я ковыляю вниз.
– Покорми ее, и дело с концом!
Я беру бутылочку размером с большой пакет молока из магазина. Сажусь на диван, а на глаза наворачиваются слезы, и они скатываются на ее безупречное лицо, пока я пытаюсь попасть резиновой соской поросячьей бутылочки в ее прекрасный рот. Она не хочет ее брать. Дочь хочет меня, хочет моего молока, моих прикосновений, моего тепла; ей не нужна эта штука, которую он принес. Я пытаюсь покормить своей грудью, но ничего не получается. Я прикрываю грудь и снова пытаюсь сцедить молоко из бутылочки и белой соски, но малышка кричит, пока ее слезы не смешиваются с моими: ее – полные соли, мои – пустые, безнадежные и черствые.
– Пожрет девка, – говорит Ленн, наблюдая за нами от плиты. – Проголодается и пожрет как миленькая, запомни мои слова.
Но она не ест. Хуонг только кричит и вопит, смотрит на меня, прямо мне в душу.
Ленн требует ужин, так что я кладу дочку на диван, а она оглушительно кричит. Мои уши, стопа, спина, кожа – все болит, и сердце обливается кровью как никогда раньше. Я жарю ему яйца с ветчиной в чугунной сковородке его матери так, как это делала она.
– Мороз в воздухе, – говорит Ленн, доедая все на тарелке. – Утром небо красным будет, запомни мои слова.
