Синти умолкают.
Он уходит.
Я беру Хуонг и пытаюсь покормить ее грудью, но ничего не получается, и она только раздражается. Я думала, это ее успокоит: я с ней рядом, тепло, знакомый запах, но малышка злится, и запястья у нее уже не такие, как неделю назад, они потеряли колечко жирка под кистью, в них больше нет невинности. Теперь это миниатюрные руки взрослого человека.
Я беру эту проклятую бутылку для поросят, соску, на этот раз голубую, она ей почему-то больше нравится. Я грею молоко на плите, наливаю его и проверяю температуру на языке, на руке, на верхней губе. Хуонг ее принимает. Она сосет и обхватывает бутылочку руками, словно новую маму, и присасывается к ней. Но потом ее рвет, и она плачет. Ее слезы больше не брызжут, они просто падают. Они катятся по ее щекам без энергии, необходимой для полета. Теперь это слезы взрослого человека, причем больного взрослого человека.
Я чувствую тепло на своей руке, достаю из-под дивана полотенце и раскрываю ее подгузник. Там жидко. У нее понос уже который день. Те капли молока, которые малышка пьет, не задерживаются в ее в теле.
– Прости меня, – шепчу ей. – Ты будешь в порядке, малышка, мы скоро найдем тебе еды, обещаю, все будет хорошо. Держись, Хуонг, еще чуть-чуть продержись.
Я подмываю ее бумажным полотенцем и водой, затем бросаю подгузник в стиральную машину. Слава богу, что есть вазелин, он ей теперь нужен каждый день.
Из окна кухни вижу, как Ленн уезжает к своим драгоценным свиньям.
Раздается шум.
Я приседаю и заглядываю в кухонные шкафчики; звук похож на шипение змеи из сада моих бабушки и дедушки.
Хуонг лежит на диване. Я смотрю на нее, а потом снова на пол. Шипение и стук. Что-то металлическое. Приседаю, но лодыжке слишком тяжело, поэтому я опускаюсь на пол – шипение не прекращается – и открываю шкаф под кухонной раковиной.
Там стоит ведро. Ведро, которое я использую для мытья полов, качается само по себе. Отодвигаю его, и мне на глаза показывается самый грязный кончик пальца, который я когда-либо видела.
Я смотрю на него.
А потом протягиваю руку и касаюсь этого пальца своим, слышу плач снизу, прямо подо мной; Синти всхлипывает, и мягкие подушечки наших пальцев – мои чистые и ее почти черные от грязи – соприкасаются, соединяются.
Она убирает палец и шепчет через отверстие:
– Спасибо.
Чувство вины едва не убивает меня.
За что она благодарит меня? За то, что я коснулась ее пальца своим? После всех этих недель, когда я стояла в стороне, потворствовала ее заточению, слишком боясь за жизнь своей дочери, чтобы прийти к ней на помощь? За это она меня благодарит?
– Я вернусь, – шепчу в ответ. – Подожди меня.
Хватаюсь за дверцу шкафа, потом за фарфоровую кромку раковины, поднимаюсь на ноги и нахожу его тарелку. Ленн оставил один край сэндвича с мягким чеддером недоеденным. Как обычно, я убираю тарелку в раковину, а затем, повернувшись спиной к наблюдающей за мной камере в углу комнаты, снова приседаю на корточки. Надо спешить.
Нарезаю край бутерброда на тонкие полоски и пропускаю первую, в основном корочку, в отверстие, и Синти выхватывает ее у меня, словно пиранья. Я скармливаю хлеб целиком, а потом говорю:
– Я вернусь, когда смогу, и сделаю все, что в моих силах.
– Спасибо, – доносится шепот в ответ.
Я качаю головой, чувствуя невыносимый стыд от происходящего, затем беру Хуонг на руки, заворачиваю ее в одеяло и выношу на улицу подышать воздухом.
За окном ярко и солнечно.
Облака плывут в небе, словно воздушные шары, снизу они серые и плоские, а их верхушки похожи на подушки в доме богача. Я показываю Хуонг каждый предмет вокруг: шпили на севере и ветрогенераторы на юге, равнину, спускающуюся к солончакам мимо свинарника на востоке, и крошечные цветные крапинки, проносящиеся друг за другом по ровным дорогам на западе. На ее щеках вновь загорается румянец, но запястья все еще исхудавшие.
Я сжимаю ее ручки. Чувствую ее ножки сквозь ткань одеяла. Я прикладываю ладонь к ее лбу в отчаянной попытке понять, здорова она или нет.
Мне кажется, в небе появляется самолет, но я знаю, что это не так. И на птицу это не похоже, я знаю всех птиц, которые летают по этим болотам, и это точно не одна из них.
Это что-то среднее. Гудит в небе, словно насекомое-переросток, с каким-то вентилятором на спине, как дельтаплан с двигателем. Не высоко в небе, как самолет, и не так низко, как птица, что-то среднее. Мне хочется закричать, сжечь этот дом дотла, чтобы показать, где я нахожусь, умолять пилота забрать нас, меня, Хуонг и Синти, и улететь с нами за горизонт, в безопасное место.
Но я просто смотрю, как аппарат с гудением и жужжанием пролетает мимо.
Однажды, в самом начале, я уже пыталась спалить этот дом.
Это случилось уже после того, как я лишилась лодыжки, спустя полгода или около того, когда мне было совсем плохо. Я взяла коробок спичек с собой наверх и подожгла кучку скомканных газетных страниц в углу большой спальни. Я подожгла простыню, старую простыню, под которой он заставлял меня лежать. Но Ленн быстро заметил. Он работал на тракторе, вспахивал поле под капусту, увидел дым, вернулся в дом и потушил огонь. Фермер в этих краях видит всю свою землю, где бы он ни находился. В тот раз я лишилась своего паспорта.
После этого мне пришлось перекрашивать спальню, хотя я едва могла стоять на ногах. Одиннадцать раз перекрашивала, пока не исчезли следы от копоти.
Сегодня на ужин колбаски с пюре. Я не против. В этот раз я должна сделать все идеально, чтобы Ленн согласился купить завтра для дочки детской смеси, ждать дольше нельзя. Я должна беречь ногу. Скоро мне понадобится капельница, лекарства, антибиотики, врач, целая команда врачей и неотложная помощь.
Хуонг у меня на первом месте, но я не должна подвести и Синти. Как только я позабочусь о здоровье и благополучии моей малышки, то позабочусь о том, чтобы Синти тоже выжила. Я справлюсь и с тем, и с другим.
Я сосредоточена до предела. Словно пилот или часовщик. Колбаски должны быть точно такими, как готовила его мать. Нельзя отступать от строгих правил, установленных им.
Я разогреваю сковороду на плите.
Жарю колбаски так, как он любит, пока Ленн просматривает записи. Я стою с прямой, точно столб, спиной, насторожившись и внимательно вслушиваясь
