подводит; спроси: зачем! Другие мажут, и она туда же.
Такая-то жизнь у тетки Мотри.
Слышно, ближние к городу села наладились на базар продукты возить. Война, — только давай! Попробовала и тетка Мотря смотаться. Да где там, разве из Моторивки доберешься, разве от своего клочка оторвешься. Дан тебе рай, так и сиди в нем, бога хвали. Не хочешь, — кладбище под боком и поп через дорогу: один раз пропоют — на веки вечные покой и благоденствие.
А тут еще нелегкая племянничка принесла.
Тимош с малых лет не видел села, совсем, казалось, забыл землю.
Но вот ступила нога на изрытый колесами шлях, гукнули девчата за рекой, распахнулась приземистая крепко сколоченная дверь хаты, и, словно после долгой отлучки, вернулся домой. Всё по старому, всё по местам — и печь, подведенная синькой, с казанами и ухватами, и стол с ножками накрест, выскобленный старательно ножом, и Микола-чудотворец, грозящий пальцем, и ступа увесистая, — громадная неуклюжая колода, чтоб толочь борошно, — каждой вещи сохранил осязание, точно вчера ко всему прикасался. Не мог наглядеться на широкий простор, на прикорнувшие над ставком белые хатки.
Вечером расспросам не было конца, он едва успел растолковать, что там нового в городе, как поживает сестра Мотри Прасковья Даниловна, как старший сын Иван, есть ли в лавках сахар, керосин, спички, скоро ли кончится проклятая война.
Да, вот что было непривычным в хате: дешевая картинка с сестрой милосердия и раненым солдатиком!
Матрена Даниловна притащила из коморы цветастую подушку да еще маленькую «думочку» с «мягким пирьячком» и так хорошо пожелала племяннику доброго сна, что он тут же крепко смежил очи и раскрыл их только с зарею.
Поднял его не гудок, а петухи под окном, завели побудку не хуже шабалдасовского. Вскочил — в хате никого, хозяин на всё имение. Вышел — улицы пустынны, хаты брошены, ни старого, ни малого, только в люльках голосят.
Всё утро пробродил по холмам, любуясь садками, всем сердцем преданный чудесной Моторивке, не замечая, что вошел в садки, не войдя к людям, не видел людей, не хлебнул их жизни.
Минули золотые утренние часы, клонилось к полдню, он всё еще бродил пришельцем по селу с видом человека, который силится что-то вспомнить и не может.
И вдруг над луками пронесся знакомый звон. Далеко внизу и от этого маленький, вросший в землю, старик мерно водил рукой вдоль сверкающего жала косы, а серебряный звон плыл высоко над ним, разливаясь по долине.
Тимош увидел вдруг Матрену Даниловну — шла она от криницы, горбясь под ведрами, вернулась уже с огородов в хату, к печи, спешила приготовить обед для гостя.
Тимош глянул вниз — девяносто две ступеньки в глине величиной с пяту, долгий путь! Скатился по склону, пользуясь способом Глечиков. Снял с коромысла вёдра, пошел впереди раскачиваясь, с трудом перебирая чоботами со ступеньки на ступеньку. Тетка Мотря за ним, маленькая, сухонькая, смущенная неожиданной помощью, растерянно подняла руки, сложила на груди, под платком. Широкая, когда-то в аккурат по телу, а теперь разметавшаяся кофта, лопотала на ветру, и она вся легонькая, внезапно освобожденная от тяжести, поднималась по ступеням, как душа праведная на небо.
Покачивались мерно цыбарки, поскрипывали железные ручки — снова, как на заводе, начинал Тимош жизнь попыхачем.
Перебрались через перелаз, вошли во двор со стороны огородов, видят — сидит Наталка на крылечке, в зеркальце смотрится.
Тимош поставил цыбарки посреди двора, бросил коротко тетке:
— Не трогайте!
— Ну, вот что: не хочешь чтобы разбил эту клятую стекляшку об каменюку, — спрячь и забудь, где спрятала.
— Ну, ты смотри, выискался!
Однако зеркальце спрятала и ведра подхватила.
Тимош пошел под повитку, озабочено осматривал хозяйство. Матрена Гавриловна следом за ним, руки всё еще под платком на груди сложены.
— Непривычный ты до крестьянства, — ласково и тревожно поглядывает на племянника.
— Ой, тетя, на заводе я тоже был непривычный.
— И то правда, — вздыхает Матрена Даниловна, — и за плуг не так берешься, и косу не так держишь, и в борозде плуг не удержишь, может, и засмеяли б тебя, да смеяться некому!
Прошла неделя, другая, не владел еще Тимош хозяйством, но в землю уже научился смотреть, идет — головы не подымет, согнули тяжелые думы. Нет времени на холмы чудесные глянуть, на сады райские.
13
Миновала еще неделя и как-то к вечеру, покончив с хозяйскими делами, вышел на улицу, сам того не замечая, побрел дорогой, которой впервые пришел в Моторивку. Миновал последние хаты, вышел на околицу, взобрался на курган: всё кругом на десяток верст раскинулось перед ним. Выглядывал, не задымят ли трубы за холмами, прислушивался, не донесутся ли фабричные гудки.
«Нет, мы люди заводские», — подумал Тимош.
С этого часа он стал тревожиться, почему не приезжает Прасковья Даниловна, почему ничего не слышно из дому, неужели забыли о нем цеховые товарищи?
Заново перебирал в уме все события последних дней, а за ними и всю жизнь свою недолгую; за что ни возьмется, а в голове свое: завод, товарищи, дела рабочие.
Пробьет вечерний колокол, так уж на дорогу и смотрит, не приехал ли кто из города.
Понемногу знакомился с соседними дворами. Кругом руки нужны — там покос, там сено свезти. Начинал косить у себя на задворках, чтоб люди не видели. Проведет косой — то за пенек зацепит, то в землю угодит. Тетка Мотря бегает кругом, только руками всплескивает;
— Ты хоть ноги не порежь, чтоб тебя! Прасковья меня со свету сживет.
Пришло время и себе сено свозить, не всё ж людям. Отправились они с Матреной Даниловной конячку у соседей просить; идут, улица большая, соседей много, из хаты в хату переходят, кланяются, никто на просьбу не откликается. Пока Тимошка людям возил, все хвалили, благодарили, кланялись, кругом был нужен. А теперь у каждого сено во дворе. Никто не отказывает, но никто и конячки не дает. Тому в город, тому на станцию, у того еще с прошлого года пшеница осталась, надо на мельницу. Тот на ярмарку собирается.
Добрались до рощи, стоит последняя хата, крыльцо с причудливыми резными колоннами покосилось; грозные драконы с когтистыми лапами побурели, у одного хвост отвалился: резные наличники почернели, завитушки обломились, но и сейчас видно: была когда-то хата исправная, умелый хозяин строил. И ворота хоть развалились, а должно быть ладно строились, не так как у прочих, — пара досок наперекрест, проволокой к столбам подвязаны, — а на добрых массивных петлях, под железной крышей.
— Слушай, зайди ты, — говорит тетка
