хлеба». Но большинство безучастно переставляло обмороженные ноги по грязному снегу, не поднимая головы при звуке конских подков.
Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.
* * *
С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.
Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.
* * *
Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.
Конь глядел весело. На привалах падающий с ног Войцех выхаживал боевого товарища, перед тем, как поить, ни разу не оставил скребницу и щетку лежать без дела в седельных сумках, придирчиво осматривал подковы, выменивал свою порцию водки и часть сухарей на лишнюю горсть овса. Йорик, чуть обросший к зиме густой шерстью, лоснился и сиял здоровьем, на зависть всему эскадрону.
* * *
С развилки показался одинокий конь, неторопливо трусящий на запад, прихрамывая и спотыкаясь. На крупе его, проезжавший мимо Войцех приметил глубокую рану, кто-то вырезал из еще живой лошади порядочный кусок. На морозе кровь немедля застыла, и обреченный конь продолжал свой путь, не желая покорно сдаваться неминуемой гибели. У Шемета захолонуло в животе, сквозь стиснутые зубы засочилась сукровица из распухших десен. Бешенство клокотало в горле, застилало глаза, требуя живой человечьей крови взамен невинной конской.
Словно отвечая его мыслям, впереди запела труба. Гродненский полк настиг отходящие к Вилейке остатки баварского корпуса Вреде. Неприятельская кавалерия, замыкавшая строй, поворотилась, отступила к пехоте. Четыре эскадрона Гродненцев на рысях кинулись баварцам во фланг, отбросив их от селения, остальные, обойдя противника, зашли в тыл. Лошади неприятеля, изнуренные голодом и холодом, не могли даже скакать, и после непродолжительной, но жестокой сечи, баварцы положили оружие.
Войцех, сполна утоливший в бою нахлынувшую жажду крови, с тревогой озирался, подсчитывая потери. Поручик Глебов, спешившись с Супостата, привалился к конскому боку, ординарец спешно перетягивал ему раненую саблей руку обрывком французской шинели. Глебов слегка побледнел, его черные усики топорщились от боли, но на ногах поручик держался твердо. Войцех кинулся к нему, соскочил с коня.
— Только бы не в гошпиталь, — хрипло прошептал Глебов, завидев подходящего товарища, — сгнию там. Только бы не в гошпиталь…
— Шеф знает, что там творится, — Войцех легонько сжал здоровую руку Глебова выше локтя, — не попустит Федор Васильевич такого. Хоть в коляске тебя за полком повезем, а не бросим.
— Ноги целы, — сердито возразил Глебов, — и верхом смогу.
— Сможешь, сможешь, — кивнул Войцех.
Однако, глядя на сочащуюся сквозь повязку из глубокой раны кровь, он вовсе не был в этом уверен.
* * *
На ночь полк остановился в Курженце, недалеко от Вилейки. Шемет, на этот раз поручив Йорика заботам ординарца, отправился в походный лазарет, разыскивать Глебова.
Возле большой избы, где штаб-лекарь Савельев и его помощник, фон Эрцдорф, развернули лазарет, Войцех обнаружил двоих служителей, закапывающих в яму отрезанные конечности. Войцех чуть не бегом влетел в дом, едва не споткнулся о лежащих прямо на крытом прогнившей соломой полу раненых, протолкнулся к стоявшему у дальней стены столу сквозь столпившихся в ожидании своей очереди солдат.
— Иван Иванович, голубчик, — взволнованно произнес он, улучив момент, когда Савельев закончил очередную перевязку, — поручик Глебов где?
— В соседней избе, — нетерпеливо бросил пожилой грузный штаб-лекарь, — жар у него. Чем попало перевязываете, вместо того, чтобы выше перетянуть, отсюда и все беды. Шеф говорит, мы завтра выступаем, некогда возиться. В гошпиталь отправлять будем.
— Иван Иванович, — взмолился Войцех, — нельзя его в гошпиталь. Пропадет, сами знаете.
— Приказ у меня, господин поручик, — вздохнул Савельев, — тех, кто из строя выбыл, из полка отсылать. Не могу я…
— А кто может? — живо поинтересовался Войцех.
— Ну, если Шеф прикажет… — улыбнулся Савельев в седые усы, — выходим. Рана у него глубокая, но чистая. Если не запустить — жить будет. И даже саблей помашет еще.
— Спасибо, Иван Иванович, — Войцех, наконец, отпустил рукав штаб-лекаря, — бегу уже.
Ридигер, выслушав торопливые просьбы поручика, немедля отправил людей за Глебовым, приказав перенести его к себе на квартиру, то бишь в чистую избу, которую он занимал со своим штабом. Поблагодарив Шемета за проявленную расторопность, пригласил присоединиться к скромному ужину, чему Войцех, пропустивший раздачу порций кашеварами, несказанно обрадовался.
Полковнику на ужин досталась одинокая курица, заплутавшая на улочках покинутого населением Курженца, и Войцех, которому такая перемена блюд показалась роскошным пиршеством,
