с угрозами во сне вождю визиготов, как это пытались объяснять поклонники греческой богини. Все было гораздо проще. Оказывается, визиготы двинулись из Эпира в Грецию не грабить, а собирать свое законное жалованье. Императорское казначейство не имело сил взимать налоги, чиновники разворовывали большую часть по дороге. Поэтому казначей намекнул Алариху, что двор не будет возражать, если он сам возьмет с городов то, что ему причитается. В этом случае и наемная армия получала свое жалованье, и озлобление людей привычно вскипало против варваров, а не против императорских сборщиков налогов.
Видимо, только Афины и несколько других городов, старомодно веривших в торговые добродетели, в необходимость платить обещанное, отнеслись к ситуации разумно. При приближении визиготов они отправили послов с вопросом: «Сколько?» Названная сумма была найдена посильной и быстро собрана с жителей как дополнительное оборонное обложение. После этого Аларих с небольшой свитой въехал в Афины и провел там несколько приятных дней, общаясь со знатными и учеными мужами, посещая бани и зрелища, принимая подарки, участвуя в богослужениях в единственной арианской церкви, которая еще была открыта на городской окраине.
Профессор Леонтиус нашел ум вождя визиготов весьма острым и открытым для чужой мысли, его греческий язык — превосходным, хотя и небезукоризненным, а его чувство справедливости — отзывчивым, как стрелка весов. В лице его была заметна некоторая страдальческая отечность, как это бывает у людей, подверженных приступам почечной болезни. И действительно, ходили слухи, что время от времени он вынужден передавать командование своим помощникам и укрываться на несколько дней в палатке.
Визиготы ушли из-под Афин, не причинив ни городу, ни окрестным селениям никакого вреда. Но уже соседний Пирей, отказавшийся платить, они взяли штурмом и силой забрали много больше того, что готовы были получить миром. Садясь в порту на корабль, я видела обгоревшие и разрушенные дома, бреши в городской стене, обломки сброшенных статуй.
Резиденция императора Гонория в Равенне была еще покрыта строительными площадками, когда я прибыла туда летом четыреста пятого года. Впрочем, ее продолжали достраивать и все те годы, что я провела там. Главная задача была в том, чтобы превратить и город, и дворец в неприступную крепость.
Сама природа пришла в этом на помощь, восстав против замысла Творца, смешав обратно сушу и воду.
Еще император Август заметил выгодное понижение морских берегов в этих местах и сделал устье реки По местом стоянки Адриатического флота. Дома строились на сваях, по берегам бесчисленных каналов. Кругом тянулись болота, способные засосать любую вражескую армию. Марциал и Сидоний писали язвительные стихи о равеннских лягушках, комарах и гнусе, но я нашла воздух в городе на удивление чистым и свежим: видимо, морской бриз постоянно отгонял болотные испарения, а приливы регулярно очищали каналы, не давали воде застаиваться и гнить.
Зато атмосфера во дворце показалась мне такой же удушливой, как в Константинополе. Даже хуже. Там, по крайней мере, власть императора была центром, опорой, нерушимой колонной, вокруг которой вращалось все остальное. Здесь же сам император выглядел игрушкой, подбрасываемой на волнах, уносимой потоком каких-то неведомых глубинных сил. При первой же встрече с братом Гонорием в голове моей вспыхнули библейские слова: «Ты был взвешен и найден очень легким». И потом эта строчка вспоминалась не раз при взгляде на повелителя Западной империи.
Должна, правда, признать: меня он встретил очень тепло, с какой-то почти лихорадочной нежностью. С первых же дней взял за правило уединяться со мной в библиотеке и шепотом изливать все, что накипело у него на сердце. Он говорил, что только мне, только родному человеку, может доверить свои мысли, страхи, терзания. Вспоминал какие-то дурачества нашего детства. Например, как учитель географии восхвалял наш несравненный город Константинополь, его самые толстые стены, самые высокие соборы, самые глубокие водохранилища, а я вдруг спросила: «А луна у нас тоже самая большая?» И заплакала, когда все стали смеяться. На это я напомнила ему, какие гадкие шутки он проделывал с моей нянькой Эльпидией. Кто вымазал табуретку бедной женщины кипарисовой смолой? Так что при входе нашего отца, императора Феодосия Первого, она попыталась вскочить, но вместо этого с грохотом упала к его ногам? Да-да, нянька до сих пор со мной, так что хорошо бы искупить этот старый грех каким-нибудь подарком.
Брату шел тогда двадцать первый год, и он все время старался удерживать на лице маску грозной неприступности. Но когда смех прорывал ее, делалось очень заметно, как он еще юн, растерян, не уверен в себе. Каждый волосок на его маленьком подбородке был предметом нетерпеливого внимания, будто это была прорастающая лоза, таящая в себе вино зрелости. Но мода позволяла тогда отпускать бороду только варварам и философам — и Гонорий, не будучи ни тем ни другим, не смел идти против моды.
Главным его увлечением было занятие, совершенно неподобающее императору: разведение птиц. В знак особого доверия он брал меня на птичник, разрешал осматривать и трогать своих пернатых любимцев.
— Смотри, каких цесарок мне доставили недавно из Африки. Яиц они дают не очень много, но зато как они вопят, слыша приближение чужого! Громче тех гусей, которые спасли Рим от галлов. Когда они привыкнут ко мне, буду брать их к себе в спальню на ночь… А вот испанские голуби — лучшие почтальоны. Но больше всего я люблю смотреть на лебедей. Завидую их осанке, покою. Зевс знал, в кого превратиться, чтобы соблазнить Леду. У меня во дворце лебедей запрещено подавать к столу. Да, только с птицами я чувствую себя в полной безопасности. Иногда мне кажется, что вот, еще немного — ия начну понимать их язык.
Из сбивчивых монологов-исповедей Гонория в библиотеке я вскоре смогла понять, кто был главной причиной его тоски, страха, неуверенности: военачальник Стилихон. И жена Стилихона — Серена, которая доводилась нам обоим кузиной.
— Как она могла женить меня на своей дочери? — шептал Гонорий. — Ведь это кровосмешение! Если бы жив был епископ Амвросий, он ни за что бы не допустил подобного брака. Но ей на все наплевать. Лишь бы видеть свое потомство на императорском троне.
Да, теперь я могла понять, насколько милостивее была судьба к моему старшему брату, Аркадию. Генерал Руфинус, назначенный нашим отцом опекать его, погиб довольно скоро, и волей-неволей Аркадию выпало самому держать скипетр с молодых лет. Но опекун Гонория генерал Стилихон был жив и полон сил. По слухам, он сделался настоящим хозяином Западной империи. Гонорий был лишь ширмой, придававшей вид законности власти военачальника. Сделать его вдобавок своим зятем было, конечно, ловким
