мои друзья. Нам надо выпить на прощание. Эмельда, ты подашь моим друзьям?
— Да, Генри.
— Называй меня мистером, Эмельда. Будем держаться старых обычаев.
— Да, мистер Генри.
— Водки и кокосовой воды, Эмельда. — Он поставил вазу.
Черные девочки пели гимны.
— В ту ночь ты впустила меня, Сельма, — сказал я. — Я это запомнил.
— Я помню. Поэтому и пришла.
Эмельда — миссис Генри — принесла водку, графин и стаканы. Генри сказал:
— Эмельда, ты столько лет учила меня манерам, чтобы подать моим друзьям стакашки с налипшими волосами?
— Тогда ухаживай за ними сам, старая пьяная губка.
— Старая губка, старая губка, — сказал Генри. И с радостными криками, которым вторил гимн из телевизора, разбил бутылку, графин и стаканы. И двинулся по кухне, круша все подряд. Эмельда шла за ним и приговаривала:
— Это стоило двадцать долларов. Это стоило тридцать два доллара. Это стоило пятнадцать долларов. На распродаже.
— Эмельда, сидеть!
Она села.
— Покажи им рот.
Она открыла рот.
— Большой и красивый. У тебя большой рот, знаешь, Эмельда? Зубной врач может влезть туда вместе со своими обеденными судками и шуровать там целый день.
Зубов у Эмельды не было.
— Фрэнки, полюбуйся, с чем ты меня оставил. Сидеть, Эмельда. Они с сестрой соревновались. Сестра выдрала все зубы. И наша невеста, понятно, тоже не оставила ни одного. Полюбуйся. Я должен любоваться этим с утра до ночи. Я разорвать тебя готов от злости, рот Рот, я разорвать тебя готов.
— Нет, Генри. Рот стоил мне почти тысячу долларов. Ты же знаешь.
— Конец свету, конец всему этому!
— Возрадуйтесь! — призывал Поп с экрана. Он поднял трубку телефона на столе и набрал номер.
Телефон зазвонил в кухне у Генри.
— Не подходи, — сказала Сельма. — Ну — наш уговор. Наш первый вечер. Пойдем ко мне?
Пение с голубого экрана. Вопли Эмельды. Звон стекла и фаянса. Главный зал «Кокосовой рощи», полностью освещенный, был пуст. Сцена под пальмовой кровлей была пуста.
— Расцвет искусства драмы. Декораций нет. Пьесы нет. Зрителей нет. Давай посмотрим.
Она вывела меня на улицу. Здесь — люди. Кто из «Рощи», кто из соседних домов. Они стояли тихо, молча.
— Как в аквариуме, — сказала Сельма.
Низкие черные тучи неслись. Свет непрестанно менялся.
— Твоя машина, Сельма?
— Я всегда мечтала о спортивной модели.
— Человек — это стиль, это автомобиль. Куда ты меня повезешь?
— Домой.
— Ты мне не сказала, где это?
— Манхэттен-парк. Новый район. Там была цитрусовая плантация. Участки большие, в четверть гектара.
— Красивые газоны и садики?
— Теперь все увлекаются кустарниками. Ты, наверно, сам заметил. Тебе район понравится. Очень приятный.
Район был приятный, а дом Сельмы — в современном стиле, как всё на острове. Газон, сад, плавательный бассейн в форме слезы. Крышу веранды поддерживали наклонные металлические трубы. Потолок обшит мореной лакированной сосной. Обстановка тоже была современная. Обкатанные морем коряги, электрические лампы, притворившиеся керосиновыми; неправильной формы столы, крышками которых были спилы древесных стволов, в коре. Она явно ненавидела прямые линии, круги, квадраты и овалы.
— Где ты черпаешь мужество, Сельма?
— Это на тебя просто нашло. Мужество есть у всех.
Местная живопись на стенах, современная, как и все остальное.
— Мне всегда казалось, что женщины очень мужественны. Представляю — надеть новую сногсшибательную вещь и выйти на люди. Надо иметь мужество.
— Но и ты, я вижу, перебился. Чем торгуешь? Уверена, что ты торгуешь.
— Энциклопедиями. Учебниками. Дрессированной культурой. «Гекльберри Финном» без ниггера Джима, по десять центов.
— Вот видишь? Я бы никогда не смогла. Мир на самом деле — не страшное место. Люди большую часть времени играют. Как только ты это поняла, сразу видишь, что люди — такие же, как ты. Не сильнее и не слабее.
— Ну, меня-то они сильнее. Черенбел, Поп, ты, даже Генри — вы все сильнее меня.
— Смотришь на коряги? Красивые вещи встречаются в природе.
— Но мы их там не оставляем. Красивый домик, Сельма. Красивый, жуткий, омерзительный, страшный дом.
— Мой дом — не жуткий.
— Нет. Для тебя, конечно, нет.
— Оскорбить меня не старайся. Ты перепуган, как не знаю кто. Ты не любишь домов. Предпочитаешь дому жилье. Чтобы подстраиваться к чужой жизни.
— Да. Предпочитаю жилье. Я на топчаке. И не могу сойти. Я окружен чужими великими именами.
— Ты сдаешь, Фрэнк. Ну. Будь хорошим. Помнишь уговор? Сейчас я покажу тебе мою спальню.
— Прелюбодейство имеет свои нормы. На супружеском ложе — никогда.
— Еще не супружеское. Это только предстоит.
Человек на экране успел переодеться. Он был в белом балахоне. Новости — побоку; теперь он только проповедовал. Он сказал:
— Все мы заблудились, как овцы потерянные; каждый бредет куда глаза глядят.
Как бы поддерживая его переоблачение, я тоже начал расстегивать рубашку. Клекот его был слышен даже в спальне. На кровати лежало стеганое атласное одеяло, пуховое.
— Ты как Норма Ширер в «Побеге».
— Не надо. Кончай это. Будь хорошим.
— Постараюсь…
— Ты слишком долго сюда собирался. Ты тратишь свою храбрость на страх.
— Трачу свою храбрость на страх. «Смотри, что ты наделал».
— Не понимаю.
— Так мне много лет назад сказала одна женщина. Мне было пятнадцать. Я шел из школы, она меня зазвала. А потом сказала: «Смотри, что ты наделал». Разговаривала со мной, как с ребенком. Ужасно. Секс — отвратительная штука. Я решил. Я против секса.
— Ты решил за нас обоих.
— Единственное, что я могу сказать, — долгое время мы вели себя странно.
— Ты сам все начал. Скажи, ты верил, что я выполню уговор, или нет?
— Не знаю.
В гостиной по-прежнему стонал телевизор. Черные девочки пели псалмы. Я пошел в ванную. Коврик гласил: ДЛЯ НОГ. На туалетном сиденье было уведомление — слово — цветочек, слово — цветочек: «ДЖЕНТЛЬМЕНЫ ПОДНИМАЙТЕ СИДЕНЬЕ ОНО КОРОЧЕ ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ ДАМЫ ПРЕЖДЕ ЧЕМ НАЧАТЬ СЯДЬТЕ». Пепельница; книжечка с сортирным и спальным юмором. То и другое часто неразлучны. Бедная Сельма. Я дважды дернул за цепочку.
Ветер был крепкий.
— Сельма, будь слабой, как я. Генри прав. Поп прав. Все будет стерто с лица земли. Будем радоваться. Поедем в бухту. Возьмем Генри. А потом, если будет «потом», Генри отвезет нас на свой красивенький островок.
— Островов больше нет. Это не ты говоришь. Это ветер.
Керосиновая лампа, в которой светило электричество, опрокинулась. Тьма; только голубое мерцание экрана. Ветер заглушал голос Попа.
Сельма ударилась в панику.
— Пойдем отсюда. Вернемся в город. На улицу, со всеми.
— Нет, поехали в бухту.
Генри сидел среди разбросанных пластмассовых цветов в безлюдной «Кокосовой роще».
— В бухту!
— В бухту!
Втроем на машине мы перевалили через холмы. Мы слышали ветер.
