Мы скатились на пляж и услышали море. Хотя бы это нельзя изменить. Когда-то пляж был опасным: с кокосовых пальм падали орехи. Теперь почти всё свели — под стоянку для машин. На четвереньках среди пляжа стоял громадный бетонный павильон, заброшенный, — продукт современности, который не удался, туристское пристанище, которое ни на что не сгодилось. Поселок зато разросся. Он почти выполз на берег — деревенская приморская трущоба. Во многих хибарках горел свет.
— Никак не думал, что вам удастся изгадить бухту.
— Даст бог, теперь мы сможем начать сначала.
Мы шли сквозь ветер. Подходили бродячие собаки — чего-то ждали от нас, опасливо плелись следом. Ветер то и дело приносил вонь тухлой рыбы. Мы решили переночевать в павильоне.
Утро, бурное и хмурое, обнажило всю мерзость берега. На песке полулежали или полусидели рыбачьи лодки; песок еще был золотой, но повсюду на нем стояли желтые стальные бочки для рыбацких отбросов; рыбацкие же дома из пустотелого кирпича и некрашеных досок высыпали к самой кромке сухого песка. Песок был взрыт, разворочен и залит кровью, как на арене; усыпан рыбьими головами и потрохами. Шелудивые псы — кожа да кости, все вылинявшие до невразумительной пегой масти — тащились, поджав хвосты, от желтой бочки к желтой бочке. Черные грифы пригибали своей тяжестью листья кокосовых пальм; иные врастопырку прыгали по песку; еще больше кружило над нами.
Генри мочился в море. Я окликнул его:
— Поехали обратно. Видеть этого не могу.
— Мне всегда хотелось это сделать, — сказал он. — При народе.
— Не огорчайся, не у тебя одного так, — сказала Сельма. — По утрам всегда муторно.
Муторно.
Мы поехали в город. Мы ехали все время под низким темным небом. Было рано, но остров уже пробудился. На улицах полно людей. Их первый ураган, их первая драма — и они вышли на улицы, чтобы ничего не пропустить. Вся нормальная деятельность приостановилась. Продолжалась вчерашняя ночь; улицы еще больше походили на аквариумы — кишащие жизнью, но немые. Только ночная тьма исчезла, и только это говорило, что сегодня — сегодня, а не вчера; только это да бельма телевизоров за распахнутыми дверьми домов (кое-где еще горели бесполезно лампы) и ресторанчиков, стоявших без дела.
Потом снова была ночь. Бесполезные лампы горели со смыслом. В черном небе нескончаемо проносились еще более черные точки: все птицы острова улетали на юг. Это было как последние проводы. Мы жили внутри оплошного рева, в котором изредка можно было различить отдельные стоны домов и деревьев и железное громыханье полуоторванных кровельных листов. Но страха — ни на одном лице. Только удивление и ожидание.
Телевизионные экраны замерцали. Вновь появился Поп — изнуренный, лоснящийся от пота и объявил о том, что мы и без него знали, — что близится конец света.
— Се день спасения, — сказал он.
Город откликнулся. Слабо сперва, как дальний перезвон, сквозь рев ветра прорвались звуки стальных оркестров. Бродячие собаки и домашние собаки подняли эстафетный лай — взад и вперед по улицам и поперек на перекрестках. Зашаркали ноги. Поп ругался, как пророк, изнемогая от усилий сосредоточиться. Он ругался; город корчился в музыке и пляске.
Наступал конец света, и крики, встречавшие конец, были криками радости. Мы все пустились в пляс. Мы видели такие же пляски, как в прежнее время на дворе у Генри. Без собирания хлопка, без рубки тростника, без ношения воды, без оркестрованных стонов. Мы плясали взаправду. Мы и не думали никогда, что можем так извиваться.
Мы увидели Черенбела, который плясал с Леонардом, Черенбела не черного и не белого, а Черенбела такого, каким всегда хотели его видеть, — человека, освобожденного от подвижничества, от натуги увидеть себя (автопортрет; племенное подсознательное), человека, примирившегося с миром, все приемлющего, как Леонард. Мы увидели Биппи, Типпи и Чиппи рука об руку с Пабло, Сандро и Педро — словно ухаживание, начавшееся в «Кокосовой роще», продолжалось вторые сутки; но жест уже лишен был смысла, — заученная поза обряда, в которой всех настигло известие об урагане. Время от времени один из фондландцев о чем-то умолял Черенбела. И по-прежнему, без злобы и торжества, он отвергал их просьбы, картинно топая ногой в знак простого отказа: наконец-то частное лицо. Словно на плоской сцене, уходящей в бесконечность, — бесконечность — точка, где сходятся крашеные половицы, — перед нашими глазами разыгрывались пантомимы товарищества и ухаживания, домогательства и уклонения. И только Леонард, который плясал упрямо, плясал всерьез, как человек, который жаждет попасть в тон общему настроению и не сделать чего-то неподобающего, — только Леонард, несмотря на все свои старания, оставался тем же, что всегда: ошарашенным, добрым, безликим. Повстречавшись с Черенбелом, они плясали в паре, а Синклер, большой и грузный Синклер отплясывал между ними. И позавчерашние супружеские пары: счастливая — как будто забыв о существовании слова, означающего противоположное; озлобленная — о, несравненно менее озлобленная, чем раньше.
На улицах, расплющенных в сценические подмостки, мы плясали, ожидая последнего благословения. Небо нависало низко, поднималось, нависало низко. Ветер нежно забивал нам уши, утихал, снова забивал уши. Мы плясали и ждали. Мы ждали и плясали.
Благословения так и не дождались. Пляски стали вялыми. Усталость заглушила муку. Но надежда не совсем заглохла, даже когда мы увидели Попа, преобразившегося в Попленда, пророка — в телекомментатора, человека, чьи мысли были заняты только смертью, — в человека, умалявшего жизнь. Могли ли мы отступиться?
Мы поставили крест на урагане. Мы сидели на улицах. Свет был серым, потом серебристым. Сцена снова превращалась в улицу; дом обретал объем. Я услышал плач Биппи, Типпи и Чиппи. Пабло и ребята утешали их.
Синклер одернул пиджак, поправил галстук. При свете утра, которое уже наступило, он подошел к Леонарду, отделил его от Черенбела и сказал:
— Довольно, Леонард. Довольно, мальчик. Повеселились и будет. Пора домой.
— До свидания, мистер Бел, — сказал Леонард. — Хорошо, Синклер. Вы были очень милы. Пойдемте.
Черенбел увидел и понял.
— Леонард! — сказал он, цепенея. — Леонард, а как же мой черный роман? Вы обещали поддержку. Вы отвадили людей из Фондландии. Вы сказали, я ни в чем не буду нуждаться.
— До свидания, мистер Бел. Как самочувствие, Синклер?
— Леонард! Вы обещали поддержку. Биппи, Типпи, Чиппи! Постойте, постойте. Пабло, оттащи своих тунеядцев! Пабло! Биппи! Мистер Типпи! Мистер Чиппи!
Из преследуемого он превратился в преследователя. Пабло, Сандро и Педро убегали от него, а также Биппи, Типпи и Чиппи. Он гнался за ними, они увиливали, и часто все шестеро сбивались кучкой. На сцене, уходившей в бесконечность, разворачивалась погоня: преследователь и шестерка преследуемых у нас на глазах
