ваше имя albo lapillo[135]. Ах, – вздохнул он, – доведется ли нам встретиться вновь? Я стар, любезный друг мой, очень стар! – Он причмокнул губами. – Быть может, когда вы в следующий раз окажетесь в М., я уже отойду к своим бессмертным предкам, которые, как вам известно, в тысяча четыреста девяностом году породнились с герцогским родом Сфорца!»
В последний раз! Возможно, я в последний раз вижу портрет! Что станется с ним после смерти старика Фа-Диеза?.. В дверях я обернулся и бросил на картину прощальный взгляд. Последние отблески солнца легли на смуглое, тоскующее лицо, и в неверном, трепещущем свете мне почудилось, будто голова повернулась и смотрит на меня. Больше я этого портрета не видел.
По темневшим улицам, рассекая праздную толпу гуляющих и гуляк, я устремился к Порта Сан-Дзаккариа. Было поздно, но я подумал, что, если поспешить, у меня еще будет в запасе час времени до полной темноты. Наутро мне предстояло покинуть М., и значит, я не должен упустить этот шанс – другого мне не представится. Я прибавил шагу, несмотря на дуновения угрожающе теплого, влажного воздуха и набегавшие на небо тучи.
Был канун дня Иоанна Крестителя[136] – на пологих холмах вокруг города начали появляться костры, в небо взмыли светящиеся воздушные шары, и большой соборный колокол ударил в честь предстоящего праздника. А я спешил по пыльным улицам к воротам Сан-Дзаккариа – и дальше. Удачно проложив путь вдоль наружной стены по аллее, обрамленной тополями, я легко нашел тропу, которая через поля вела к реке. Позади остались городские стены с их зубцами и выступами, впереди высились кипарисы и колокольня картезианского монастыря[137], над головой распростерлось беззвездное, безлунное небо, затянутое тучами. В полях воздух был намного приятнее, и дышалось там легче; то и дело налетал порыв жаркого, насыщенного влагой ветра, и тогда по листьям серебристых тополей и вившейся по проволоке виноградной лозы пробегала дрожь; на меня упало несколько крупных капель, предупреждая о надвигавшейся буре, а главное, с каждой минутой свет неуклонно убывал. Но я твердо решил не упустить свой последний шанс и, спотыкаясь, шел вперед по неровной тропе через поля пшеницы и душистой конопли. Прямо передо мной светляки выписывали в воздухе фантастические спирали. Один раз на тропе шевельнулось что-то темное; я поддел его тростью – передо мной мелькнула длинная лоснящаяся змея, которая проворно соскользнула обратно на землю. Лягушки оглушительно призывали дождь, им с той же устрашающей громкостью вторили сверчки, перед глазами суматошно носились светляки, но я по-прежнему шел вперед, ускоряя шаг в сгущавшихся сумерках. Впереди ярко-розовым полыхнула зарница, вдали пророкотал гром, упали крупные редкие капли, лягушки раскричались с новой силой, сверчки застрекотали еще быстрее, воздух налился тяжестью, и небо там, где село солнце, окрасилось мертвенной желтизной, но я упрямо продвигался к реке. И вдруг хлынул ливень, словно над головой разверзлись небеса, и вместе с водой на землю обрушился мрак, столь же непроглядный, сколь и внезапный, – гроза обратила вечер в самую черную ночь. Что делать? Воротиться? Но как?.. Впереди, за темной массой деревьев я разглядел огонек. Пойду вперед, решил я, там должен быть дом, где можно укрыться и переждать грозу, я слишком далеко ушел, чтобы возвращаться в город. И я под проливным дождем устремился дальше. Внезапно тропа сделала резкий поворот, и среди полей открылось свободное от посевов пространство. Передо мной были ворота, за которыми в окружении деревьев высилось что-то большое и темное. Благодаря случайному разрыву в облаках я увидел, что это вилла – облезлая серая вилла со сломанными обелисками на треугольном фронтоне. Сердце прыгнуло у меня в груди, и я встал как вкопанный. Дождь лил немилосердно. Сбоку послышался яростный лай: через дорогу от виллы торчал крестьянский дом – его-то огонек я и приметил. Дверь отворилась, и на пороге возник мужчина с фонарем в руке.
«Кто здесь?» – крикнул он.
Я подошел. Он поднял фонарь и окинул меня взглядом.
«А, – вмиг понял он, – приезжий… иностранец. Входите, illustrissimo[138], милости прошу».
Мое платье и блокнот для рисования говорили сами за себя, и хозяин принял меня за художника, который заплутал в лабиринте тропинок, пока искал дорогу к близлежащему картезианскому аббатству, куда совершают паломничество все заезжие служители искусства.
Я стряхнул с себя дождевую воду и вошел в низкое помещение с белеными стенами, желтыми от отблесков огня в кухонном очаге. На этом ярком фоне четкими черными контурами выступала живописная группа крестьян: пожилая женщина, как в старину, сидела за прялкой; одна девушка распутывала пучки волокна с помощью какого-то приспособления наподобие вращающейся звезды; другая лущила горох; гладко выбритый старик, положив локти на стол, курил трубку; напротив него устроился упитанный священник в треугольной шляпе, черных шелковых чулках и коротком сюртуке. При моем появлении все встали и со свойственной людям этого сословия простодушной, без тени заискивания, услужливостью стали наперебой меня привечать: священник уступил мне свое место, девушка взяла мои насквозь промокшие камзол и шляпу и повесила их над огнем, молодой человек принес огромное домотканое полотенце и сам принялся вытирать меня, чем вызвал дружный взрыв хохота. Мужчины, как видно, коротали вечер за чтением столь любимых народом историй из жизни Карла Великого, изложенных в «Reali di francia»[139], этой энциклопедии итальянских крестьян, однако они тут же отложили свои книги и повели общий разговор, забрасывая меня вопросами обо всех мыслимых и немыслимых вещах. Правда ли, что в Англии непрерывно идет дождь? (В таком случае, прозорливо заметил старик, как же англичане выращивают виноград, а если они не делают вино, то на что живут?) Правда ли, что где-то в Англии можно запросто найти золотые самородки? Есть ли в моей стране такой большой город, как их М.? И так далее, и так далее. Не желая терпеть подобные глупости, священник с важным видом поинтересовался здоровьем милорда Веллингтона, который, по слухам, в последнее время занедужил[140]. Я слушал его вполуха, ежеминутно впадая в рассеянность и отвлекаясь на собственные мысли. Женщинам я предложил для развлечения полистать мой блокнот. Они пришли в неописуемый восторг; всех моих лошадей приняли за волов, а всех мужчин за женщин – в общем, на славу повеселились, то и дело взвизгивая и прыская со смеху. Святой отец, гордый своей образованностью, попытался ласково ободрить и направить меня. Бывал ли я в картинной галерее – поинтересовался он – в соседней Болонье? (Сам он был там не далее как на день святого Петрония
