и ворохами сена, между одинаково крикливыми крестьянами и городскими жителями, я праздно глазел на глиняную и стеклянную посуду; на корзины с инжиром, вишнями, красным перцем; на всевозможное старое железо – ржавые ключи, гвозди, цепи, фрагменты кованого декора; на вместительные сине-зеленые глазурованные вазы для зонтов; на старинные гравюры и образа святых, привязанные бечевкой к спинке церковной скамьи; на всю колышущуюся, бранящуюся, жестикулирующую толпу. У странствующего часовщика я купил старинную серебряную подвеску в виде черепа с костями, а у торговки птицей – кулек сладкого горошка и розы, после чего нырнул в лабиринт мощеных улочек, закрытых с помощью цепей для проезда телег и экипажей и носящих имена средневековых трактиров, о чем свидетельствуют каменные таблички: «Scimmia» (обезьяна), «Alemagna» (Германия), «Venetia» (Венеция) и даже – кто бы мог подумать! – «Brocca in desso» (кувшин на спине). Позади внушительной, красной, в потеках и пятнах времени, ратуши, больше напоминающей замок, ютятся жестянщики, и под ратушными арками развешаны котлы, кувшины, сковороды и огромные формы для запеканок с австрийским имперским орлом, верно служившие, судя по их возрасту и вместительности, не одному поколению германских императоров. Потом я заглянул в одну из маленьких черных нор, здешних чудесных лавок со всякой всячиной, где на дубовых гладильных прессах высятся горы парчовых платьев и вышитых мужских жилетов, нескончаемые мотки кружев, богато украшенные ризы – трофеи минувших великолепных эпох. Проходя по главной улице, я увидел толпу, обступившую какого-то человека с большой белой хохлатой совой; птица до того мне понравилась, что я загорелся купить ее, чтобы держать у себя в студии, в Венеции, но, когда я подошел ближе, сова закричала, захлопала крыльями и полетела ко мне, вынудив меня бесславно ретироваться. Я вернулся на площадь, уселся под навесом, и тут же двое бойких босоногих мальчишек угостили меня вкуснейшим лимонным соком со льдом по цене один су[132] за стакан. Короче говоря, свой последний день в М. я начал превосходно. Сидя на залитой солнцем площади, в гуще оживленной, шумной толпы, я невольно спрашивал себя: неужели тот тип, который накануне вечером носился по полям в поисках какой-то виллы, где девяносто четыре года назад убили человека, – тоже я? Неужели это и вправду был я?
Так прошло утро. Дневные часы я провел в гостинице и самолично упаковал хрупкую резную вещицу, хотя дышать было нечем и по лицу моему градом катился пот. С приближением вечера, а значит, и прохлады я взял шляпу и снова отправился во дворец Фа-Диеза.
Старик сидел в затененной комнате посреди своих инкрустированных лютен и кремонских скрипок – все в том же цветастом халате – и тщательно реставрировал порванные страницы иллюминированного миссала, пока старая ведьма-экономка вырезала и наклеивала ярлыки на рукописные партитуры, сваленные перед ней на столе. Фа-Диез тотчас вскочил и запрыгал на радостях, сопровождая свои ужимки пышными речами. Их общий смысл свелся к тому, что, коли я так жажду оказать ему услугу, он приготовил с полдюжины писем для доставки его корреспондентам в Венеции, чтобы не тратиться на марки (глядишь, сэкономит два пенса на каждом письме). Этот ворчливый, тощий, старый чудак в невообразимом халате, вместе с ведьмой-экономкой, старой нелюдимой серой кошкой и роскошными клавесинами, лютнями и рукописными книгами, забавлял меня больше, чем когда-либо. Пока он латал свой миссал, я безотчетно перелистнул желтые страницы музыкального сборника, попавшегося мне под руку, и опять-таки безотчетно уронил взгляд на слова, выведенные поблекшими, желтыми чернилами над неким опусом – с указанием исполнителя:
Rondò di Cajo Gracco, «Mille pene mio tesoro»,
per il Signor Ferdinando Rinaldi. Parma, 1782[133].
От неожиданности я вздрогнул, ибо вся эта история совершенно выветрилась у меня из головы.
«Что там у вас? – мгновенно насторожился Фа-Диез. Он перегнулся через стол и развернул ноты к себе. – А, пустяки, старая опера Чимарозы[134]… Кстати, per Bacco, вчера я все напутал. Что на меня нашло? Ведь я сказал вам, что певца Ринальди зарезали на вилле за Порта Сан-Витале?»
«Да, – подтвердил я. – А что такое?»
«Сам не понимаю, как это получилось, должно быть, я все время думал о той благословенной псалтири из аббатства Сан-Витале в Гвасталле. Вилла, где убили Ринальди, находится за Порта Сан-Дзаккариа. Оттуда надо двигаться к реке, там еще старый монастырь с фресками этого… забыл, как его зовут. Ну, все иностранцы ходят смотреть, не знаете?»
«Вот оно что, теперь понятно!» – воскликнул я.
Еще бы не понятно – ворота Сан-Дзаккариа расположены в прямо противоположном от ворот Сан-Витале конце города; этим и объяснялись мои безуспешные поиски накануне. Соответственно, интересующий меня дом мог все же сохраниться. Меня снова охватило страстное желание увидеть его. Я встал, забрал письма, которые, как я сильно подозревал, содержали в себе другие письма, не отосланные по почте из тех же соображений экономии на марках, и приготовился распрощаться со стариком.
«До свидания, до свидания, – повторял Фа-Диез, пока мы шли к лестнице по темному коридору. Он вновь обрел словоохотливость: – Продолжайте, друг мой, и впредь следовать путями учености и культуры – путями, которые у нынешней молодежи, увы, не в чести, – дабы радужные надежды вашей серебряной юности достойно воплотились в ваши зрелые… Да, кстати, – прервал он себя, – я же забыл дать вам свою брошюрку об изготовлении скрипичных струн – хотел послать ее в знак своего почтения начальнику венецианского гарнизона». – И он побежал за брошюрой.
Я остался один возле двери с тремя ступенями – искушение еще раз взглянуть на картину было слишком велико. Толкнув дверь, я вошел. Длинный луч заходящего солнца, отраженный от красной церковной башни по соседству, искоса падал на лицо портрета, оживляя своей игрой светлые пудреные волосы и нежный, красиво очерченный рот, и заканчивался подрагивавшим алым пятном на дощатом полу. Я подошел к картине вплотную и на свитке с нотами, которые молодой человек держал в руке, снова прочел: «Фердинандо Ринальди, 1782». Нот как таковых не было – их имитировали произвольные штрихи и пятна, несмотря на то что название музыкального сочинения читалось без труда и никаких сомнений не вызывало: «Sei Regina, io Pastor sono».
«Вот те раз, куда он девался? – донесся из коридора звонкий голос Фа-Диеза. – А, вот вы где!» – И он вручил мне брошюру, высокопарно адресованную «блистательному генералу С. в Венеции».
Я сунул брошюру в карман.
«Не забудете доставить? – обеспокоился он, впрочем ненадолго, поскольку желал продолжить прерванную речь. – Так пусть же надежды вашей серебряной юности достойно воплотятся в золотой зрелости, дабы мир отметил
