глаза, Маша уперлась взглядом в темные, прихваченные холодом куски мяса, прямо перед ее носом. Ветер гонял по снегу выстриженные, белокурые пряди, голову сковало морозом. Неподалеку лежала армейская ушанка и ее холщовый мешок.
Не желая думать о том, что разбросано вокруг, Маша осторожно приподняла шапку. На криво оторванном куске армейской карты химический карандаш отметил точку: «Разъезд 135». Лиловая черта шла вдоль ветки железной дороги. Рядом, еще детским почерком, написали: «БЕГИ».
Маша потрогала голову:
– Мне отрезали косы ножом… – складной нож, она обнаружила в мешке, с ржаными сухарями и медовой сотой, от Ивана Григорьевича. В стальной фляжке плескался остывший чай с травами.
Маша поняла, что случилось с напавшим на нее солдатом. Она поднялась, покачиваясь:
– Выглядит так, словно меня убили, – подумала Маша, – все решат, что на меня напали беглые зэка, или оно… то есть это… – Маша не знала, кто ее постриг и кто оставил записку:
– То есть знаю, – она забилась дальше в угол, – оно человек, или когда-то было человеком… – от солдата не осталось ни головы, ни рук с ногами, ни одежды с полевой сумкой:
– Только ушанка… – девушка нахлобучила шапку на голову, – но как я теперь найду папу…
Она вспомнила серый столб дыма, поднимавшийся над рассветным лесом, отдаленные выстрелы, раздающиеся в чаще, зеленую ракету, повисшую над верхушками елей. Маша не собиралась больше рисковать:
– Что бы ни случилось в скиту… – шлепая валенками по снегу, она перекрестилась, – мне туда возвращаться нельзя. Папа нашел меня один раз, найдет и во второй, я верю. Или я его отыщу, Господь Бог мне поможет. Пока надо спрятаться, затаиться, добраться до скита… – Маша намеревалась спрыгнуть с поезда, не доезжая крупного города, Серова:
– Ветка одна, – она достала из кармана ватника клочок карты, – я не собьюсь с пути. Я никогда больше не стану блуждать во тьме. Я буду молиться за папу, за Ивана Григорьевича, за нашу семью. Я верю, что Иисус позаботится обо мне…
Маше надо было попасть в Карпинск. Кафедральный собор бывшего Богословского горного завода большевики разорили, но, по словам Князева, в разрешенной Казанской церкви служил надежный священник:
– Он снабжал Ивана Григорьевича провизией… – Маша, устало закрыла глаза, – он меня приютит на первое время, укажет мне путь к скиту. Антихристы мне не помеха. У меня своя дорога, я никогда с нее не сверну… – запустив руку под воротник свитера, она зажала в ладони крестик и семейное кольцо:
– Даже если я пройду долиной смертной тени, я не убоюсь зла, потому что Ты со мной… – колеса товарняка стучали, Маша шевелила губами, – я пребуду в доме Господнем многие дни… – состав пошел на юг. Красные огоньки поезда исчезли в предвечерней тьме.
Свердловск
Врачи позволили Саше не ложиться в госпиталь. Юноша получил только легкие ожоги на спине. По уверениям докторов, к возвращению в Ленинград, в училище, он должен был полностью оправиться. Встречая его в аэропорту с военным конвоем, товарищ Котов сказал:
– Поживешь на дачах, пока суд да дело… – он осторожно обнял юношу, – время появления группы еще не пришло, никто не забил тревогу…
Погибший Дятлов собирался двенадцатого февраля отправить телеграмму из поселка Вижай, в Свердловск, а пятнадцатого приехать в город:
– Сегодня только десятое, – из кухни коттеджа доносился веселый свист товарища Котова, – еще никто ничего не заподозрил… – поверх шахматной доски и учебника испанского языка лежала сложенная «Правда»:
– Фидель Кастро назначен главнокомандующим вооруженными силами Кубы… – Саша вздохнул:
– На Кубу меня никто не пошлет, по крайней мере до окончания академии. Жаль, хотелось бы получить практику в языке, поработать с тамошними товарищами… – он думал о Кубе, избегая размышлять о грузе, доставленном с ним с перевала на вертолете. Багаж шпионов отправляли в Москву для экспертизы. В полете Саша не смотрел в сторону оцинкованных ящиков, громоздившихся в углу машины:
– От старика остались одни угли, а от Маши почти ничего… – горло перехватывало слезами, – я виноват, что она погибла. Надо было не возиться с мерзавцем, а сразу отправиться за ней. Но старик мог знать, куда делись подручные Холланда… – о двоих сбежавших диверсантах пока ничего слышно не было. У пепелища избушки расположили временный лагерь. Солдаты обыскивали округу:
– Со всей осторожностью, – вспомнил Саша, – они решили, что на Машу напали беглые зэка. Но я знаю, что случилось на самом деле… – юноша сначала хотел поинтересоваться у товарища Котова, кто такая пионерка Иванова:
– Бесполезно, – Саша смотрел в спокойные, темные глаза, – он мне ничего не скажет. Он мне сочувствовал, но видно, что Маша для него только косвенный ущерб, как говорится. Но что делать, если это действительно так? Он, скорее всего, давно выбросил часы…
Саша был прав. Хронометр пионерки Ивановой полетел с моста на дно Исети. Наум Исаакович велел остановить лимузин на набережной реки:
– Охрана ничего не заподозрит… – он искоса взглянул на парней, – я решил прогуляться пешком, погода хорошая. И вообще, я сейчас на коне, что называется… – Шелепин, правда, ждал от нег новостей о поимке Волкова и полковника Горовица. Эйтингон сунул руку в карман кашемирового пальто:
– Не все сразу. Его светлость расскажет нам, куда делись остальные. Если он начнет запираться, у нас есть соответствующие средства… – по распоряжению главы Комитета арестованного пока держали на снотворных. Дойдя до ближайшей полыньи, Эйтингон незаметно опустил руку за чугунные перила. Черная вода булькнула, он улыбнулся:
– Пионерки Ивановой больше нет, ее никогда не было… – по распоряжению Шелепина, все документы Принцессы отправили в закрытый архив Комитета, – и студент Гуревич тоже никогда не существовал… – в политехническом институте должны были позаботиться о бумагах Саши, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим…
Наум Исаакович еще не упоминал Шелепину о звонке детям. Следя за кофейником на плите, он взглянул в окно:
– Не стоит торопиться, его светлость пока не пришел в себя… – над черепичной крышей аккуратной бани вился дымок, – надо подождать, когда у нас появятся первые признания… – Шелепин разрешил участие Саломеи в допросах. Наум Исаакович вдохнул сладкий аромат коричневого сахара:
– Посмотрим, как дело пойдет. Надеюсь, что Принцесса сдохнет в тайге, или ее пристрелят солдаты… – судя по гибели Маши Журавлевой, девчонка еще была жива:
– Ненадолго, – уверил себя Эйтингон, – а мальчику я сказал, чтобы он не винил себя. Никто не мог предугадать такого исхода… – председатель Комитета лично летел к Журавлевым, чтобы сообщить им о трагической смерти дочери. Эйтингон потянулся:
– Комсомольский вождь будет меньше болтаться под ногами и раздавать указания… – он зевнул, – хотя против некоторых его распоряжений я ничего не имею, даже наоборот… – Саше из-за ожогов баню запретили. Науму Исааковичу пришлось париться одному:
– То есть в приятной компании, – усмехнулся он, – охранники за мной не потащились. Надо позвонить начальнику обслуги, пусть и сегодня пришлет горничную… – черный телефон на стене кухни затрещал. Сняв кофе с плиты, Эйтингон взял трубку: «Слушаю».
Зайдя с подносом в гостиную, он застал мальчика над учебником:
– Молодец, – ласково подумал Эйтингон, – не оставляет языка. Я с ним поговорю насчет Невесты, когда он оправится. Видно, что он считает себя ответственным за смерть Журавлевой… – о полете в Куйбышев мальчик, тем не менее, ничего не говорил:
– Он понимает, что такое никогда не разрешат, по соображениям безопасности… – Эйтингон поставил кофе на стол, – ничего, у Журавлевых есть Марта, ей всего восемь. Никто ее ни в какие походы не отпустит… – он потрепал Сашу по светловолосой голове:
– Держи, милый… – Эйтингон подал юноше чашку, – сахар тростниковый. Так варят кофе на Кубе, в Латинской Америке. Пока ты туда не поехал, – он кивнул на учебник, – но такие командировки тебя тоже ждут… – за окном падал мелкий снежок. Взяв американскую сигарету из портсигара наставника, Саша щелкнул зажигалкой:
– Товарищ Котов, – робко сказал юноша, – если я в отпуск по ранению… – он завел руку за спину пижамной куртки, – может быть,
