успел столько?
Да, мы играем Моцарта, поэтому считаемся смертниками. Вторая причина — это порядок. Не повезло. Перед нами играют виолончельную сонату Бетховена Рома Семёнов и Густав Август.
Ромка тоже знаменитость на виолончельной кафедре. Жаль, я не могу их послушать: перед своим выступлением не слушают никого, чтобы не сбить настрой.
Не помню, как мы играли. Страшно волновался за Олю, не за себя. Я-то сыграю. Но она начала так здорово, таким звуком необыкновенным… И чудо: повела меня за собой, будто она сильнее. Я просто был рядом каждую секунду, и всё.
Подумал только, что всегда хочу с ней играть. Она меня чувствует, и я её.
Соныч треснул по плечу, сказал: ну ты крут, Противоракетный! К Оле не подошёл. А она вдруг расплакалась. Я мигал, мигал Сонычу: подойди, балда!!! Подойди сейчас, утешь девушку! Нет, этот ненормальный стоит столбом.
Пришлось мне.
— Ты чего? Чего ты, Оля, хорошо же играла!
— Правда… Правда хорошо?…
Она вдруг села на пол.
— Ты чего?!
— Ноги не держат, — она засмеялась, — вообще сил нет…
Тут уж Дима Сон-Левитин догадался дать ей руку. Я тихонько утопал на лестницу. Пусть сами.
Странно остаться одному. Одному с Моцартом в голове. Я облокотился на перила и смотрю вниз, как лестница заворачивается улиткой, красиво. В бесконечность.
— Поздравляю, — услышал знакомый царственный голос и вздрогнул. Марго! Слышала?!!
— Да, слышала. В ансамбле ты удивительно раскрываешься, Прохор. Буду с тебя теперь требовать большего. Можешь, умеешь. Держись, мало не покажется! — и она рассмеялась своим королевским смехом, и я впервые тоже смог улыбнуться при ней.
Объявляли результаты. У Сон-Левитина трояк. Страшно даже. Оля одной рукой в меня вцепилась, другой в Соныча. Ждём своих фамилий.
— Семёнов, Август — отлично с минусом. Коровина, Небейголова — отлично с минусом…
— Чего это Густаву минус? — спрашиваю я. Про нас я пока не понял. Это невозможно, чтобы так.
Соныч сияет, забыл про свой трояк. А у Оли блестят глаза, и она трескает меня по лбу:
— Всё из-за тебя! Из-за тебя, Небейголова ушастая!.. Первая пятёрка за всю жизнь, первая!..
И у меня первая. И за что — за Моцарта! Нас все поздравляют, а наша Лёлечка полезла обниматься и даже расцеловала меня в обе щеки.
Внезапно у меня схватывает живот. Сильно.
Бегу в туалет и долго не могу выйти. Даже немного реву, пока никто не видит. Я смог, смог! Мы с Олькой сыграли по-настоящему, по-настоящему!
Вдруг я слышу голос Густава. Он говорит с кем-то по телефону — тоже лучше туалета места не нашлось?! Встал к окну и говорит. Он же не знает, что я здесь; и мне теперь не выйти.
— Да, с минусом… Виноват, конечно, сам, я знаю. Понесло меня, понимаешь? И Ромку завалил… С виолончелью так нельзя, я понял уже. Понесло само, я не специально, разошлись даже… Не, чуть-чуть, почти незаметно, но неприятно… Главное, Ромке пришлось давить. Я тоже гений, конечно, не дал ему прозвучать. Да я знаю, что со мной хреново играть, мне Ромка уже высказал… Одеяло на себя тянешь, говорит. Поссорились даже. Хотя, знаешь, у нас в классе только один парень нормально ансамбль сыграл. Ага. Остальные так… Главное, девочка там такая средняя, флейтистка. Вообще не фонтан, нечего слушать…
Так бы и дал ему сейчас в лоб! За Олю! Больно воображает… Прямо вот сейчас выйду и скажу!
— Да, я сначала не слушал толком, переживал за нашего Бетховена, лажанулись мы, неприятно. Ну, и потом после Ромки такая совсем бледная девочка… Но, знаешь, я понял. Как важно уметь вторым быть. Впервые услышал. А то у нас все на себя играют. А тут — вторым. Бережно-бережно… Девочка прямо расцвела, знаешь. Я бы даже его попросил со мной концерт Рахманинова сыграть. Этот сможет, точно. Умеет вторым. Никто так не умеет… Прохор, да. Смешной такой, Небейголова. Чего? Да фамилия такая, представь!
Смешной. Сам-то, можно подумать, не смешной. А всё ж таки за Олю он у меня получит в табло, какой бы он ни был Густав.
Я просидел в туалете до темноты. Меня искали, звонили. Не отвечал.
А потом тихо вышел из школы, вокруг никого. У перегоревшего фонаря стало видно, какое небо звёздное.
Я включил у себя в голове концерт Рахманинова погромче и пошёл домой.
Лук
У Илюхи это было всегда, с самого детства. Среди самого обычного течения дня он вдруг выпадал из реальности. Будто кто ставил жизнь на паузу и в это время показывал ему совсем другое кино.
Он шёл в детский сад за руку с папой и вдруг понимал: там, под асфальтом, глина-песок-камни, и он будто летел вниз, через туннель, к жаркому ядру…
— Чего ты? — спрашивал папа. — Пойдём скорей. Холодно.
— Жарко, — отвечал Илья и снимал варежку. Папа удивлялся, какая горячая у него рука.
По дороге в школу это случалось чаще всего, именно утром. По городу ходили странные люди и оставляли на дороге дикие груши. Как знак. Илюха шёл за этими грушами, видел: груши лежат неестественно. Их так положили.
А потом приходилось бежать в школу из другого конца парка.
Родители сначала ругали:
— Илья, ты опять! Соберись! Почему в разных ботинках?…
А потом привыкли и стали шутить: доктор, у меня провалы в памяти… Это старый анекдот:
— И давно это у вас?
— Что?
— Провалы.
