она говорила мне то же, что и Марго. Но как-то иначе. Как-то не «эх ты, амёба», а «давай-давай, сможешь!».* * *
Потом мы шли с Олей к метро, и она мне рассказывала. Что вот я, со мной понятно: из маленькой музыкальной школы в райцентре, я талантливый, добился, поступил, с нуля… А у неё всё было: мама скрипачка, Олю учила с трёх лет, на скрипке не вышло, потом врачи велели слабые лёгкие развивать — вот и флейта, эта спецмузшкола с первого класса, лучший учитель, и что… И ничего. Плывёт по течению.
И понимает, понимает. Что никакого большого музыканта из неё не выйдет.
— Не говори ерунды. Ты хороший музыкант, ну, не орёшь в лоб, но с тобой играть мне нравится. И тонко, и содержательно.
Я хвалю её и даже, может, немного привираю. Ну чего она так к себе? Что за комплекс серой мыши? Нормально играет, не хуже других. И она отвечает:
— Знаешь, у флейтистов принято флейтой болтать во все стороны. Когда стоишь просто, тебе говорят: невыразительная игра. А я не могу, это мне искусственно, не нужно. Зачем это, будто флейтой мух гоняешь, что, от этого звук лучше?
Смешно. Мух гоняешь… Не, эта Оля — молодец. Хотя она правда зажато стоит, как в первом классе. Мне даже любопытно вытащить её из кокона, освободить, чтобы ей легко было играть, чтобы самой нравилось.
Мы занимаемся вечером в школе, допоздна.
— Давай, — говорю я, — что ты… Как дохлая амёба, играй давай, у тебя же есть внутри!
Оля не обижается. И не хочет уходить. И мне вдруг становится страшно. На улице темнеет; мне сейчас ещё её провожать придётся… Не, мы так не договаривались! И сейчас тоже, вдвоём в классе… Может, она думает про меня что лишнее?
Я хватаюсь за телефон, стараюсь выдумать себе срочное дело.
— Слушай… Я к Сонычу обещал зайти, он здесь где-то… Пойдёшь со мной?
— К Сонычу? — Оля почему-то краснеет. — Нет, я ещё позанимаюсь лучше.
— Тебя потом проводить, может? Поздно уже?
— Нет, — твёрдо мотает она головой, — я сама.
Ну, сама так сама, чего я буду навязываться. Я иду вниз, смотрю журнал на вахте, где мы берём ключи и расписываемся. Сон-Левитин, ага, восемнадцатый класс, соседний с моим.
В его классе темно и холодно. Я вхожу и не сразу вижу Соныча на фоне окна.
— Ты чего, Дим? Можно свет включить?
— А, это ты… Не, у меня глаза болят, не надо.
Я иду к нему и чуть не наступаю на ноты — валяются на полу. Соныч раскидал. Вот псих! Глаза привыкают к темноте, и я вижу: Соныч без рубашки. По пояс голый, смотрит в открытое окно. Холодно ведь!
— Ты чего голый, Соныч?
— Ничего… Так. Жаркая битва с Шопеном.
— Вижу, — я смотрю на раскиданные ноты, — передрались?
— Ну, так, — встряхивает головой он.
Я впервые вижу, какие у него мышцы. Это тебе не я, Прохор, дохлый пианист-очкарик; у Соныча всё на месте. Дима Сон-Левитин, мой друг, корейско-еврейского происхождения: у него странный, страшно красивый разрез глаз, чёрные азиатские волосы и, как оказалось, широкие плечи и крепкий пресс.
— Ты качаешься? — спрашиваю его. Прямо модель из журнала, никогда бы не подумал!
— Так, — отвечает опять Соныч.
Он молчит, потом закрывает окно. И говорит:
— Слушай, Про… Вот Оля. Оля. У вас… Да?
— Чего у нас? У нас камерный ансамбль, а ты что думал?…
— Не, ты мне скажи… Скажи как есть. Роман? Если ты… По-настоящему — тогда ладно. Если реально роман. А если так…
Он вдруг хватает меня за рубашку и смотрит своими странными глазами, близко-близко:
— Если ты её обидишь… Смотри, Про. Смотри!
…Только тут до меня доходит. Вот я балда! Но я и подумать не мог; ладно бы Аня Лернер, она хотя бы красивая, а тут-то что, обычная Оля!
— С пятого класса, — говорит Соныч. — Таких сейчас не бывает. Ты посмотри, она будто из позапрошлого века! Так сейчас и смотреть никто не умеет… Такие глаза…
Соныч надевает футболку и становится похож на самого себя, мне уже не так страшно.
— Дим. Дим, я же не знал. У нас… У нас ничего нет, совсем. Близко даже. Ты… Ты чего сам не подойдёшь к ней?
— Боюсь, — просто отвечает Соныч. Обычный Димка Сон-Левитин, Соныч, мой друг.
— Хочешь, спрошу про тебя?…
— В табло получишь, не смей!
* * *
Мы играем экзамен. Камерный ансамбль.
Мы с Олей Коровиной смертники. Во-первых, мы играем Моцарта. Моцарт — обязательное испытание, мучение, за него никогда не ставят пятёрок, это не принято. Потому что в Моцарте мало нот, и просто сыграть их все не так сложно. Нужно что-то такое особенное, чему нет названия, вернее, есть: «умение играть Моцарта». Считается, что школьники этим умением не могут обладать по причине отсутствия опыта.
А я влюбился в Моцарта, по уши; я забросил специальность и играю только его, разное. И всё это из-за Оли. Она мне показала, как он дышит, как звучит — будто чистую воду пьёшь; и из первой ноты так естественно вытекает вся соната, будто другой музыки там и быть не могло. Как скульптор достаёт уже готовую скульптуру из неотёсанного камня, шаг за шагом, так и Моцарт — из мира звуков высекал одно единственно возможное произведение, удивительная штука, чудо. Музыка натянута от начала до конца, как леска, нигде не провисает, нигде не рвётся…
Моцарт прожил всего тридцать семь. Когда он
