и оледенил душу Кукушкина: он разом сник, подумав, что за ним наблюдают и про него всё знают холодные существа с того света. Стало не до пляски.
Через недельки три, вечером, они встретились с Кисой, трезвым совершенно. Присели на скамеечку в зелёном саду. Ведь стояло лето.
– Киса, я совсем убит, – сказал Кукушкин. – Неужели ты, хотя и не просыхал в могилах по разным кладбищам, не заметил всё-таки, что там происходит порой всякая гнусность?
– Ну и что? Бывает. Это известно: пошаливают. Ты думаешь, ты один живой? Трупы тоже живые, только по-своему, у них, может быть, и особая душа есть, душа праха. Трупы живут до поры до времени, пока не разложатся совсем. Но это ведь не душа самого человека.
– А как же мои могилы? Там ведь уже давно все разложились?
– А вот это странно, Боря, – задумчиво произнёс Киса. – Чего волноваться-то, если уж от тела ничего не осталось? Думаю, может, дело-то не в могилах, а просто место у тебя на участке нехорошее…
– Продам и пропью, – ответил Кукушкин. – Место и впрямь нехорошее. Знаешь, у меня последнее время ощущение, что мне в душу смотрят…
…Прошло время, не стало ни Кукушкина, ни кукушек, ни людей, ни нечистой силы, ни, что главное, этого мира – всё исчезло, провалилось в Бездну, стёрлось, осталась одна Всепоглощающая Вечность и ничего, кроме неё. Все миры, всё временное исчезло.
Удалось ли Кисе, Кукушкину, точнее, тем, кто ими был, преобразиться за то огромное время, до Провала, которое было им отпущено, и войти в эту Всепоглощающую Вечность, стать её «частицей», а может быть, и «целым», – это уже другой вопрос. То же самое можно сказать и о бывших обладателях черепов и костей, разбросанных по живому кладбищу Кукушкина на маленькой планете Земля… Но Вечность смела все миры, видимые и невидимые, а нетварный остаток взяла себе.
Всё же перед концом этого галактически далёкого мира – по воле начавшегося вселенского хаоса – занесло туда ничтожный отпечаток уже погибшей нашей планеты – это был смутный, призрачный образ, вибрации, которые слагались в странное сочетание звуков: «Кукушкин, где ты? Где ты, Кукушкин?»
Но одно титаническое существо, жившее в том далёком звёздном мире, внезапно по-своему «услышало» эти вибрации, пришедшие как будто из ниоткуда, и, глубоко погрузившись в себя, решило, что это скрытый эзотерический знак, посланный перед Великим Концом.
Валюта
Шёл 1994 год. Зарплату в этом небольшом, но шумном учреждении выдавали гробами.
– Кто хочет – бери, – разводило руками начальство. – Денег у нас нету, не дают. Мы ведь на бюджете. Хорошо хоть гробы стали подворачиваться, лучше ведь гроб, чем ничего.
– Оно конечно, – смущались подчинённые. – Стол из гроба можно сделать. Или продать его на базаре.
– Я никаких гробов брать не буду, – заявила Катя Тупикова, уборщица. – Лучше с голоду подохну, а гробы не возьму.
Но большинство с ней были несогласные, и потянулась очередь за гробами. Выдавали соответственно зарплате и, конечно, заставляли расписываться.
– У нас тут демократия! – кричало начальство. – Мы никого не обманем.
– Гробы-то больно никудышные, – морщился Борис Порфирьевич Сучков, старый работник этой конторы, – бракованные, что ли. Ежели что, в такой гроб ложиться – срам.
– А куда денешься, – отвечала юркая энергичная девушка-коротышка. – Я уже на эту зарплату два гроба себе припасла. Случись помру, а гробы у меня под рукой.
– И то правда! – кричали в очереди. – Мы своё возьмём, не упустим.
Борис Порфирьич покачал головой в раздумье. Был он сорокапятилетним мужчиной работящего вида, но с удивлением во взгляде.
В очередь набились и родственники трудящихся, ибо гробы, как известно, предмет нелёгкий, и некоторым тащить надо было километров пять-шесть до дому, а кругом ведь живые люди, ещё морду набьют… мало ли что.
Борис Порфирьич пришёл один, без жены и сына, но с тачкой. На тачке он бы мог целое кладбище перевезти. В молодости он грешил пьянством, и тогда его папаша нередко забирал своего сына Борю из пивной на тачке. С тех пор эта тачка и сохранилась, хотя раз её чуть не разгрызли злые собаки. Но самого Борю не тронули. Теперь тачка служила ему для перевозки гробов. Она и сама напоминала гроб, но с какой-то фантастической стороны.
Нагрузившись (гробы были дешёвые, что тоже вызывало у трудового народа подозрение), Борис Порфирьич поехал домой. По дороге заглянул в пивную, опрокинул малость и продолжил путь.
Дома за чаем обсуждали гробы. Приплёлся даже сосед, зоркий пожилой мастер своего дела Мустыгин.
– А нам чайниками дают! – крикнул он.
– Чайниками лучше, – умилялась полная, мягкая, как пух, Соня, жена Бориса Порфирьича. – Как-то спокойней. Всё-таки чайник. А тут всё же тоскливо чуть-чуть. Вон сколько накопилось их, так и толпятся у стены, словно пингвины.
– Чего страшного-то, мать! – бодро ответил сынок ихний, двадцатилетний Игорь. – Бревно оно и есть бревно. Что ты умничаешь всё время?
– Брысь, Игорь, – сурово прервал его Борис Порфирьич, – щенок, а уже тявкаешь на родную мать!
Между тем Мустыгин осматривал гробы.
– Гробы-то ношеные! – вдруг не своим голосом закричал он.
– Как ношеные?! – взвизгнула Соня.
– Да так! Использованные. – Мустыгин развёл руками. – Порченые, одним словом. Из-под покойников. Что я, не вижу? Да и нюх у меня обострённый. Я их запах, мертвецов-то, сразу отличу…
– Не может быть, – испуганный Сучков подскочил к гробам. – Вот беда-то!
– Горе-то какое, горе! – истошно зарыдала Соня.
– Молчи, Сонька! Я до мэра дойду! – И Сучков близоруко склонился к гробам.
Мустыгин покрякивал, поддакивал и всё указывал рабочей рукой на какие-то тёмные пятна, якобы пролежни, а в одном месте указал даже на следы, дескать, блевотины.
– Первый раз слышу, чтобы покойники блевали, – взвилась Соня. Сын её, Игорь, в этом её поддержал. Но Сучков-отец думал иначе.
– Просто бракованные гробы, – заключил он. – Как это я не заметил!
– А если блевотина? – спросил Игорь.
– Могли ведь и живые наблевать, – резонно ответил Сучков. – С похмелюги и не то бывает. Ну, забрели, ну, упали… Подумаешь, делов-то.
– Да почему ж блевотина-то? – рассердилась Соня. – Что она, с неба, что ли, свалилась?
– Тише, тише, – испугался Мустыгин, – не хами.
– А во всём Костя Крючкин виноват, – зло сказал Борис Порфирьич. – Он выдавал зарплату. И подсунул мне запачканные. Друг, называется! Предал меня!
– Да он тебе всегда завидовал, – вставила Соня. – Из зависти и подсунул.
– Обидно! – покачал головой Мустыгин. – Гробы должны быть как надо… Это же валюта, – и он вытянул губу. – Раз вместо зарплаты. К тому же международная! Везде ведь умирают – на всём земном шаре.
– Я этого Коське никогда не прощу, – твёрдо и угрюмо заявил Борис Порфирьич. – Морду ему вот этим облёванным гробом и разобью.
– Обменяй лучше. По-хорошему, – плаксиво вмешалась Соня. – Зачем врага наживать? Он тебе это запомнит.
– Конечно, папань, – солидно добавил Игорь.
– Скажи, что, мол, ты, Костя, обшибся, – трусливо заволновалась Соня. – Со всяким бывает. И давай, мол, по-мирному. Сменяй гробы, и всё тут. Эти ведь не продашь, даже самым бедным… Только гроб ему в харю не суй, слышь, Боря?
– Ну, что поделаешь! Сегодня уже поздно, а завтра суббота, – пригорюнился Сучков. – Как неприятно! Вечно у нас трудности. И в профсоюзе я скажу, чтоб ношеными гробами зарплату не выдавали. Наше терпение не бесконечно.
Все опять сели за стол.
– А может, спустишь гроб-то тот самый, бракованный? – замечталась Соня, подперев пухлой ладонью щёчку. – А что? Я вот слышала, у Мрачковых только-только дед помер. Они бедные, где уж им нормальный гроб купить. Сбагри им. А с Крючкиным лучше не связывайся, что ты – не видишь человека? Да он тебя живьём съест, при первом удобном случае…
– Всё равно отомщу, – прорычал Сучков.
И на следующий день пошёл продавать тот самый подержанный и, возможно, даже облёванный гроб. К Мрачковым зашёл быстро – не зашёл, а забежал…
– Дед-то помер, Анисья! – с порога закричал Борис Порфирьич.
– Все знают, что помер.
– Ну вот, я с помощью к тебе. Хороший гроб по дешёвке отдам! А то жрать нечего. Зарплату гробами нам
