и через окно увидел, что из могилы напротив ему подмигивает какая-то рожа, похожая на мёртвую. Кукушкин и не знал, что подумать. Взял и лёг спать, поспал и уже часов в двенадцать дня отважился пойти посидеть на краю этой, с позволения сказать, могилы и посмотреть более внимательно, что в ней. Всё-таки теперь не то время, говорил про себя Кукушкин, и он собственник всего, что тут есть, включая трупы.
Надо сказать, Боря в целях выживания не постеснялся разрыть и посадить картошку среди костей давно умерших разумных существ (то есть людей). Картошка в некоторых местах бодро цвела, разрастаясь, но там и сям попадались черепа, а порой и совсем неприличные предметы.
Кукушкин, решив клин выбивать клином, присел у могилы, из которой подмигивало. Заглянул внутрь и сам подмигнул. Внутри ничего особенного не было. Кукушкин вздохнул.
– Светлячок небось какой-нибудь ночью сегодня был, – забормотал он. – Ну да ладно, я не суеверный. Пускай подмигивают. Если им, покойникам, от этого легче. Мне-то что, я человек интеллигентный, западной ориентации, мне ли верить в потустороннее.
Обошёл свои владения. Сгоряча раскопал одну могилку. Там было много костей, видимо, хоронили сообща. Это почему-то вывело Кукушкина из себя… На следующий день на работе он стал плакать. Хотели вызывать скорую.
– Не надо! – вскрикнул Боря. – Справлюсь.
– А что с вами? – осторожно спросила его пожилая толстуха.
– Себя жалко, – ответил Кукушкин.
– Ну тогда понятно, – кивнула голова толстухи. – Плачьте себе.
И действительно, окинув взором на следующее утро свой участок с разбросанными по нему черепами и костями, Кукушкин полностью вошёл в жалость к себе.
– Не могу я, череп, не могу, – с горечью говорил он в почти пустую могилу, где не видно было ни гроба, ни костей, а один череп. – Уволь меня, но не могу, хватит уже. Ты вот помер, а я жить хочу, хочу жить. Знаешь, в брюшке бывает так тепло, особенно если выпьешь чего-нибудь горяченького, вина с чаем, например. Ой, как хорошо! Ой, как хорошо!
Через неделю, когда ночью опять начало что-то свистеть и светлеть, он пришёл к своему черепу, бледный, измождённый.
– Работу брошу, наверное, – сказал он черепу. – Ни к чему это. Теперь я понял: не жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я стану такой же, как ты? Куда же я денусь?
– Не хнычь, мурло, – раздался вдруг сзади явственный человеческий голос.
Кукушкину с перепугу показалось, что эти грубые позорные слова произнёс череп, и он чуть не упал в обморок. Но, придя в себя, оглянулся. Из могилы сзади него поднималась угрюмая человеческая фигура в лохмотьях. Фигура неуверенно пошла навстречу Кукушкину, подавая ему руку.
– Давай дружить, – произнесла фигура. – Меня зовут Киса. Я бродяга, люмпен, живу по кладбищам, по склепам, где придётся. Квартиру пропил года два назад.
При слове «квартира» Кукушкин окончательно пришёл в себя. Хотел даже сказать «шляются тут всякие», но дружелюбный вид незнакомца настроил и его на миролюбивый лад.
– Садитесь, – пригласил он Кису.
– Куда садиться-то? – буркнул тот.
– Да вот на край могилы. Там один череп.
– Да это разве могила? Гроба нет. Вы сами, хозяин, и разрыли, а мало ли черепов в земле. Могилы такие не бывают, я знаю.
Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина.
– Интеллигент? – спросил он.
– Западной ориентации, – гордо ответил Кукушкин.
– Значит, идиот, – заключил Киса. – Поди, ни жизни, ни смерти не знаешь?
– Только из кино, – ответил Кукушкин.
– То-то и оно, – пробурчал незнакомец.
Через час они уже стали друзьями и сидели на краю настоящей могилы, болтая ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин ещё давно, думая там сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб.
– Я одного не пойму, – раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе, – отчего в жизни одновременно так хорошо и так плохо? Мне вот сейчас хорошо, а знаешь, как я свой живот жалею? В нём ведь разум есть. – И он погладил располневшее брюшко. – Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду? Не хочу, не хочу, не хочу!
– Истеричка ты, Кукушкин, хоть и друг мне, – сурово отвечал Киса. – Держи мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь.
– Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести лет, лишь бы жить!..
– Боря, успокой душу, – ответил Киса, – не суетись. Всё будет. Но, наверное, только после смерти.
– Много ты горя повидал? – спросил Кукушкин.
– Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду.
– Какую?
– О девочке, которую мертвецы съели.
– Как так?
– Внутри неё был мертвец, он её и сожрал.
С этих пор пошла крепкая дружба. Киса почему-то придавал бодрость Кукушкину. Он каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно неплохо жить и в аду, а уж тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке:
– Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду спать.
Он и не заметил, что радикально изменился, хотя, может быть, внутри и всегда был таким чумовым. Но временами наплывал на него и прежний рационализм, только редко, а главным образом вспыхивало упорное, почти похабное, желание жить.
Порой прогуливается Боря Кукушкин по своему кладбищу, и вдруг пробуждается в нём какое-нибудь сильное сексуальное желание, а глянет: кругом одни кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую кость и решил почему-то, что девка была молодая, когда померла.
– Хотя сейчас ей лет двести, – задумчиво произнёс он.
Но часто желание жить принимало другие, более глубинные, серьёзно-кошмарные формы. Каждое движение собственного тела вызывало суеверный ужас.
Киса поучал его за пивом у края могил:
– Ты, Боря, до сих пор не понимал, что мы в чуде живём. Пусть и в кошмарном, признаю. То, что мы по привычке принимаем за обыденность, ну там еда, движения, мысль, живот, алкоголь, баба, на самом деле есть форма скрытого кошмара и чуда. Просто всё это повторяется, и мы это принимаем за обычное. А вот когда помрём или какой-нибудь там конец света случится, тогда завеса спадёт и некоторые поймут. Да и так никакой обыденной жизни на самом деле нет.
– Мудрёно, мудрёно говоришь, Киса, но верно, – отвечал Кукушкин и качал головой. – По крайней мере для нас, русских.
Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия.
Киса ворчал: Кукушкин своим счастливым воем не давал ему спать, а спать Киса предпочитал не в развалюхе друга, а в могиле.
Этим воем Кукушкин хотел зафиксировать и выразить мгновения бытия и наплыв глубокого счастья – оттого, что он просто есть! Но потом это у Кукушкина стало проходить. Его охватывали прежние сомнения. Он хныкал, пугался заболеть гриппом или каким-нибудь смертельным параличом, потому что бытия у него не будет или будет в самой неприемлемой и неприличной форме.
После таких мыслей Кукушкин устраивал настоящий запой на своём кладбище. Созывал и собутыльников Кисы: угрюмых, бездомных ребят с окраины.
Кукушкин тогда забывал даже Кису и становился заводилой: пел, хохотал, порой визжал и даже плясал на краю взрытых могил, внушая ужас бездомным ребятам. Одним словом, он совсем распустился и в такие часы не боялся даже «феноменов».
Между тем «феномены» не прекращались, хотя немного стушевались, словно их источники были смущены таким Кукушкиным надругательством.
Но у Бори всё менялось в душе, особой стабильностью ведь он никогда не отличался.
Однажды, спустя несколько дней после запоя, он встал рано утром, уже давно пришедший в себя, но бледный и серьёзный, и, как назло, увидел поток хилого света из могилы, на него дохнуло призраком, холодным, но внимательно изучающим его своим нечеловеческим взглядом. Именно этот случай добил
