перевернула страницу, приготовившись узнать про новый день, но следующая страница оказалась пустой. Странно! Иногда Эвелин писала совсем мало, но всегда выжимала из себя хоть что-то. Пип стала перелистывать страницы – ничего! Провал растянулся на целых десять дней. Возможно, они уехали отдыхать, но Эвелин непременно захватила бы дневник с собой; к тому же долгого отдыха ничто не предвещало.
Наконец тридцатого августа записи возобновились, но какие-то небрежные: то ли Эвелин писала не той рукой, то ли в полусне.
Сегодня мы ее похоронили. Приехал Тед. Без него я не пережила бы этот день. Еще были Питер с женой. Джоан не пошла, сказала, что простужена, но я знаю, что это отговорка. Я была даже рада. Сейчас я слишком зла на нее и не сумела бы это скрыть.
Не знаю, что мне делать без нее. Не знаю, как буду без нее жить. Моя жизнь кончена. У меня ничего не осталось.
Пип перечитывала эти несколько строк снова и снова. О чем это Эвелин? Может быть, есть иной способ истолковать эту запись, кроме самого очевидного? Но на самом деле Пип все понимала.
Скарлетт. Чудесная малышка Скарлетт, еще не ходившая в школу. Скарлетт, огонек в жизни Эвелин, центр ее вселенной. Скарлетт не стало.
Глаза Пип защипало от слез, через секунду-другую они покатились по ее щекам. Бедная Эвелин. Пип знала, что потерять ребенка – худшее, что может случиться с матерью, обреченной после этого на невыносимую боль. Знала, потому что ее саму день и ночь преследовала та же боль, пускай чужая.
Ее затошнило, она побежала в ванную в коридоре и едва успела. Ее шумно вырвало в унитаз.
Лишиться ребенка. Убить ребенка. Две стороны одной медали. Эвелин потеряла Скарлетт. Пип убила мальчика.
Но это была разная боль. Эвелин уже прошла через тот ад, в котором наверняка продолжала жить мать убитого. У Пип был свой собственный ад, она стала источником боли. Без нее ад не разверзся бы.
Она сидела на полу в ванной и вся тряслась, пока не прошел шок.
Когда к ней наконец вернулась способность шевелиться, снаружи уже стемнело. Снизу доносилось бормотание телевизора. Ей показалось, что она слышит музыкальную тему новостей в десять вечера. Скоро родители пойдут спать, нельзя, чтобы они обнаружили ее лежащей на полу в ванной.
Пип с трудом, преодолевая головокружение, поднялась. Болел живот, ее знобило, кожа на всем теле была липкой, не отпускало чувство отстраненности, часто сменявшее паническую атаку, как будто за нее движется и живет кто-то другой.
У себя в комнате она чуть не наступила на дневник, упавший на пол, когда она бросилась в ванную. Она подняла его дрожащей рукой и нашла то место, где прервала чтение, надеясь, что ошиблась, но нет, никакой ошибки: в обычный августовский день 1983 года мир Эвелин Маунткасл бесповоротно изменился. Так же изменился и ее собственный мир в обычный вроде бы день в октябре.
Пип съежилась в своей постели и так разрыдалась, что слезам не было видно конца. То были все те слезы, что ей не удавалось пролить все прошлые месяцы. В голове щелкнул переключатель, и голос, прежде запрещавший ей рыдать, произнес: «Теперь можешь плакать. Начинай прямо сейчас».
К тому времени, как в дверь ее спальни постучалась мать, чтобы пожелать ей доброй ночи, у Пип уже не осталось слез.
25
Наступило утро. До слуха Пип доносились звуки в остальных частях дома: отец собирался на работу, мать готовила завтрак. Начало обычного дня, такого же, как другие. Но кое-что изменилось.
Она чувствовала, что у нее распухли веки так сильно, что ей даже не хотелось представлять, как ужасно она выглядит. Мать сразу поймет, что она проплакала почти всю ночь, но сейчас ей не было до этого дела. Пускай видят. Какой ей от этого вред? Какой смысл притворяться?
В ванной она умыла лицо холодной водой, приложила к глазам компрессы из мокрой туалетной бумаги, но это мало что поменяло. Со следами слез могло справиться только время.
Но даже при своем ужасном облике Пип чувствовала себя уже по-другому. Ей было просто нехорошо. Ничего похожего на то, что она чувствовала до трагедии, но все же пустота внутри начала затягиваться, и это было отрадно. Возможно, наконец-то наметился какой-то прогресс. Ей не хотелось избавляться от всей ставшей привычной боли – это была ее ноша, и она считала справедливым, если ей придется влачить хотя бы ее часть до конца своих дней. Другое дело, если ей станет чуть-чуть легче. Ведь от этого вряд ли будет какой-либо вред.
Стоило матери увидеть дочь, как стало ясно, что перемена заметна и ей. От матери было не спрятать красные распухшие глаза, но на ее лице отразилось чувство облегчения: она начала понимать, что происходит. Все эти месяцы она не переставала советовать Пип хоть немного поплакать, уверяя, что дать волю своему горю, своей боли – все равно что принять целительную пилюлю. Теперь было очевидно, что Пип именно так и поступила и тем самым встала на путь выздоровления.
Впрочем, мать предпочла промолчать.
– Ты поедешь сегодня в лавку? – только и спросила она.
Пип молча кивнула, насыпая себе хлопья, а потом обильно посыпая их сахаром. Мать никак не отреагировала.
– Мам? – подала голос Пип, съев хлопья.
– Да, милая? – Пип заметила, что мать замерла, перенеся все внимание на нее: поняла, что настал важный момент.
– Спасибо тебе. За то, что меня терпишь. Конечно, со мной нелегко… Просто хочу, чтобы ты знала, как я тебе благодарна.
Мать слегка улыбнулась, и Пип увидела, что она старается сдержать свои чувства.
– Двери родного дома всегда для тебя открыты, – тихо промолвила мать.
Обеим было трудно усидеть на месте, но обе не знали, в какую сторону двинуться. Наконец мать хлопнула себя по лбу.
– Совсем забыла! Я расспросила кое-кого про Эвелин Маунткасл. Там, оказывается, целая история. Напомни, почему она тебя заинтересовала?
Скрывать, что она завладела дневником, не было смысла. Важнее было узнать об Эвелин Маунткасл как можно больше.
– В лавке нашелся старый дневник, – начала объяснять Пип. Мать приподняла бровь. – Он был в коробке вещей на выброс, – уточнила она в порядке оправдания. – Ну, так кто она такая?
– Кто, кто… – Мать никогда не оставалась без дела: сейчас она разбирала сушилку. Расправив складки на клетчатой фланелевой рубашке, она аккуратно ее сложила и положила в плетеную корзину с вещами для глажки. – Жила себе с сестрой и с маленькой девочкой, думаю,
