у её дома с утра стояла соседская лестница.
В тот день Василий разругался с половиной деревни, потому что они так и бросали мусор на дорогу, взял у кузнеца серпы, раздал, поругался со второй половиной. Опять поцапался с Добряком, потому что кто должен следить, чтобы люди работали? Не рекламщик же! Попросил у кузнеца три косы и получил их. Понёс к плотнику, приделать косовища. Высказался на площади, где как раз собрался народ, что только один кузнец тут и работает, а остальные — те ещё дармоеды и бездельники, лоботрясы и вообще.
Местные возмутились.
— Так а мы чего? Мы же, вона, траву рвём!
— Ишь, разошёлся, чисто Добряк на полную луну!
— С девкой-то своей помирился бы, а то зверем лютым на кажного бросается…
Дверь бани скрипнула, приоткрылась, но тут же и захлопнулась. В щели только и успел мелькнуть блеснувший глаз и зелёная борода. Банник решил не связываться с Василием и спрятался, а все остальные серьёзно пожалели. Он им всё высказал, и про траву, и про девок.
Да он вообще не переживал ни из-за какой размолвки, а кому надо мириться, тот пусть сам и приходит.
Добравшись до дома, Василий убедился, что и обед ему никто не принёс. Выбора не оставалось, и он пошёл обедать к Добряку.
У дома старосты вкусно пахло пирогами с рыбой.
— И с яблочком тебе испеку, а как же, — ласково обещала кому-то Марьяша.
Голос её доносился из открытого окна, но с кем она говорила, Василий не увидел. И так ясно, с кем, не с Волком же и не с Гришкой. С соседом этим своим копытным. Ну и пусть. А для Василия так не старалась.
Он пришёл к Добряку и всего за десять минут так доконал его разговорами о том, почему ещё никто не договорился с лешим о дереве, что Добряк ушёл по внезапно возникшему делу и возвращаться, судя по всему, не собирался. По крайней мере, пока Василий сидит в его доме.
Но Василий слышал, куда он ушёл, и, выждав какое-то время, направился следом.
— Ну вот подумай, — сказал он занудным голосом, чувствуя, что ему самому от себя уже тошно. — Наладим поставки, приведём Перловку в нормальный вид, сделаю вам рекламу, прогрею аудиторию, привлеку лидов, а потом наконец отправлюсь домой. Я здесь никому не нужен. Мне, думаешь, очень хочется торчать в этой дыре?
— Да чё пристал? — глухо донёсся голос Добряка из дощатого домика. — Нешто и в таком месте одному не побыть? Отзынь, парень!
— Деревом когда займёшься? — продолжил напирать Василий.
— А доволочёт его кто — може, ты, а? — рассердился Добряк. — Ни лошадёнки у нас, ничего. Вона, Тишке скажи, пущай змея свово в телегу запрягает! Да ступай восвояси, злыдень, а то от вереска твово ажно нутро прихватило…
Василий был готов говорить с кем угодно, но змей-то был Марьяшин. С кем угодно, но не с ней. С ней он не разговаривал.
Он вернулся в дом, набрал полную корзину еды, мстительно подумав, что Добряку не мешает поголодать, раз у него нутро, и пошёл ночевать в своё жильё с дырой в крыше. Пусть там хоть кто придёт, хоть чёрт лысый, Василий решил, что сам его задушит.
Проходя мимо дома старосты, он слышал, как Волк тявкает внутри, как будто выпрашивает еду. В первый день его не хотели видеть в доме, а сейчас, ты смотри, не гонят. Это вот Василия погнали.
Он шёл, растравляя обиду, но всё же надеялся найти на столе пирог. Не нашёл.
Василий немного посидел на лавке с мрачным видом, бросая шешкам за порог кусочки сыра, но скоро шешки наелись и ушли, оставив его в одиночестве. Тогда он закрыл дверь, повозился с кремнём и кресалом, нечаянно поджёг солому на полу, потушил её, разжёг лучину и лёг на постель.
Через дыру в крыше тут же налетели всякие мошки, закружились у огня, отбрасывая тени по стенам. Василий сперва терпел, не хотел оставаться без света, но наглые мошки полезли в лицо, и лучину всё-таки пришлось задуть.
Скоро глаза привыкли и оказалось, что ночь удивительно светлая. Из темноты проступили балки с подвязанными к ним пучками трав, стала видна единственная длинная полка, почти совсем пустая. Засветились щели в ставнях и над дверью. Василий зевал, чувствуя, как подступает дремота, и слушал, как неподалёку сонно возятся гуси — один загоготал коротко и смолк, — и ветер шумит, раскачивая ветви, и листья шепчут…
Одинокая ветка клонится, клонится, отбрасывая тень, заглядывает в дыру на крыше, и тень ползёт, ползёт по стене…
Василий дёрнулся, распахнул глаза. Тень жила сама по себе, ползла змеёй, тянула к нему длинные костлявые пальцы. Он выхватил нож — нарочно держал рядом, — выставил перед собой и спросил:
— Ты ещё кто? А ну, признавайся, что тебе нужно!
Тень скользнула на пол, встала на ноги, шагнула ближе — не понять, боится ножа или просто играет с добычей, не спешит нападать. Прошелестела:
— Отступис-сь…
— Да, и почему это я должен отступаться? У тебя вообще какие проблемы?
— Лихо накличешь, а сдюжишь ли? — прошипела тень, схватила за плечо когтистыми пальцами, неожиданно плотными, сильными. — Не сдюжишь, слабый, сла-абый, на других беду навлечёшь…
Тут дверь заскрежетала — в неё, перекошенную, кто-то ломился. Створка поддалась, и в дом влетела Марьяша.
— Сгинь, рассыпься! — воскликнула она и, бросившись к тени, ударила её палкой — раз, другой.
Тень зашипела, развернулась уже к ней и отшвырнула к стене одним ударом. Василий вскочил, ткнул ножом — нож прошёл сквозь чёрное тело, как сквозь туман, но тень выгнулась, будто от боли, и закричала страшно, как не кричат живые.
— Вали отсюда! — заорал Василий, опять взмахивая ножом. — Вали, дрянь! Я тебе покажу лихо…
Тень завыла и, метнувшись к стене, уползла по ней тараканом, чёрная, длиннорукая, длинноногая, скользнула в дыру.
— Только ещё сунься! — прокричал ей вслед Василий. — Только сунься! Без тебя решу, что мне делать!
Марьяша ещё сидела на полу, и он поспешно опустился рядом, спросил испуганно:
— Ты в порядке? Эй!.. Ты вообще чего сюда пришла?
Она молчала, только смотрела круглыми глазами, и он, испугавшись уже всерьёз, отбросил нож и затряс её, принялся ощупывать:
— Скажи хоть что-то! Оно тебя задело? Где болит? Да скажи ты хоть слово, блин!..
Тут слова наконец посыпались из неё, как будто он тряс, да и натряс целую кучу.
— Ох, лишенько… Я ж думала, пруток осиновый… Затаилась, ждала, думала, отжену его… Я ж тебе зла не хотела, Васенька, не нарочно я
