жизни, и каким-то образом им это удалось!
Меня обтёрли смоченной в воде тряпочкой – это и была моя Миква. Миква – это такой маленький бассейнчик с дождевой водой. Такая Миква была построена рядом с нашей синагогой: когда женщина перед Хупой окунается в Микву, её соединение с мужем приобретает святость. А ещё говорят, что вода Миквы – словно вода материнского чрева из которого выходит младенец чистым и готовым к восприятию жизни. Так и девушка, окунаясь в Микву, выходит оттуда чистой и готовой к новой, взрослой, жизни…
После “окунания” меня одели в чудесное платье, которое экспроприировали у нашей местечковой модницы Дины. Фату сделали из её же красивой сатиновой комбинации, отделанной кружевами ручной работы, которую Дина зачем-то взяла с собой. Дина, конечно же, не сразу согласилась на это раскулачивание, но после долгих переговоров она отдала вещи, а женщины заплатили ей за убытки куском хлеба и маленьким кусочком сахара. Дина причитала:
“Вейз мир! За эту комбинацию я заплатила столько, сколько получает в месяц сам барон Ротшильд! Это так больно, чтоб вы знали!”
Я чувствовала себя ужасно неловко, говоря, что когда-нибудь смогу отдать ей этот долг.
“Надеюсь”, – сказала Дина и, обиженно засопев, отвернулась от почтенной публики.
Когда женщины разрезали комбинацию, Дина рыдала в голос, но Лея, самая старая в этом вагоне женщина, сказала ей: “Заткнись!” Причём сказала это она так громко, что заткнулся сразу весь вагон. Замолчали даже малыши, и в вагоне воцарилась такая тишина, что всем как-то сразу стало весело. И люди начали смеяться. Этот смех до сих пор звучит у меня в голове. Я никогда до этого и никогда после этого не слышала, чтобы люди так смеялись: до слёз, до истерики, до боли во всех частях тела, до изнеможения, долго-долго. Когда все немного успокоились, нам показалось, что в вагоне стало гораздо светлее. И когда на небе зажглась первая звезда, а она точно зажглась, хотя никто не видел сквозь стены вагона небо, началась церемония бракосочетания.
На мне было красивое Динино платье василькового цвета и туфли, подаренные мне Арончиком: я взяла их с собой как самое дорогое, что у меня осталось. Отковыряв четыре доски из обшивки вагона, привязав к ним простыню, соорудили Хупу. Под Хупу меня вели самые уважаемые женщины нашего местечка: всё та же старая Лея и жена нашего раввина Рахиль.
Какой же он был красивый, твой отец, Изенька, когда появился из-за занавески со своими свидетелями. Мы встали под Хупу, и раввин начал обряд. Меня, да и, пожалуй, всех присутствующих на этой свадьбе удивил тот факт, что у раввина в стакане было настоящее вино, а у Арона – настоящие кольца. Он взял всё это с собой, веря, что впереди у всех нас будет замечательное, светлое будущее.
Я всегда буду помнить слова, сказанные нам раввином:
“Дорогие наши дети! Вы вступили на путь, который ведёт к совершенству. А что, скажите, может быть совершеннее создания новой семьи? Я слышал от своего отца, что семейная жизнь подобна шлифовке алмаза. Есть алмаз и есть камень. Так как алмаз чрезвычайно твёрд, то и шлифовальный камень нужно прижимать к нему очень сильно. И если этот камень немного твёрже или мягче алмаза, один из них просто лопнет. Именно поэтому Бог делит душу на две части, помещая одну из них в камень – в мужчину, а другую – в женщину, то есть в алмаз. Я не знаю, сколько вы будете вместе, мои дорогие Арон и Мирка, возможно, до самой смерти. Я хочу, чтобы вы навсегда запомнили, при каких обстоятельствах вы поженились и пронесли эту память через всю свою жизнь, а также через жизни своих детей и внуков…”
Потом он отпил глоток вина из стакана, мы с Ароном сделали то же самое, и каждый, кто находился в вагоне, отпил вино из стакана. И было чудо: как когда-то, очень давно, евреям хватило маленького кувшинчика масла, чтобы светильник в храме горел восемь дней, так одного стакана вина хватило на всех, кто находился в этом вагоне. Не было смрада, не было войны, не было измученныхголодом людей, не было смерти, не было горя… Была свадьба. Настоящая еврейская свадьба. И была первая в нашей недолгой с Арончиком жизни брачная ночь. За той же перегородкой, в переполненном людьми и детьми вагоне. Правда, все делали вид, что спят.
Мы лежали на белоснежной новой простыне, которую прихватила с собой хозяйственная Хая. Под простынёй были доски и сено, собранное со всего вагона. Мамы шёпотом уговаривали детей:
“Тихо, Мотл, ты же хочешь, чтобы у Арончика с Миркой тоже родились дети? А если ты будешь плакать, то аист испугается и пролетит мимо нашего вагончика…”
“Хануся, маленькая моя, я понимаю, как тебе хочется кушать, но если ты будешь вести себя хорошо, может быть, и ты когда-нибудь выйдешь замуж за такого парня, как Арончик. И у тебя будет такая же фата, как у Мирки, и такие же туфли, или ещё лучше, и свой дом, в котором будет много-много еды… Спи, моя мэйдэлэ, спи моя маленькая…”
Всё произошло очень быстро и очень тихо – ни боли, ни вздохов, ни стонов… Мне не стыдно тебе писать об этом, мой дорогой мальчик, потому что ты уже достаточно взрослый, и нравы в современном обществе совсем другие. Мне и тогда не было стыдно, потому что мы понимали: каждый день мог быть последним. А ещё и потому, что все мы, люди из одного еврейского местечка, стали очень близкими друг другу людьми, практически одной семьёй. Горе и лишения сближали даже тех, мой дорогой, кто когда-то враждовал между собой.
Мы оба, я и твой отец, были первыми друг у друга, и ты был зачат именно в ту самую ночь, а это значит, что Бог благословил наш с Арончиком союз…»
Я перечитал ещё раз это письмо, потом ещё раз, потом ещё и вдруг отчётливо осознал, что адресовано оно мне. Именно с этого самого письма я вдруг понял, что я и есть тот самый Изенька. Я почувствовал это всей душой, поскольку она и была там, моя душа… Она витала, посланная на Землю Всевышним, потому что в тот самый момент моего зачатия Он подбирал для меня родителей, хотя Мирке с Ароном не суждено было ими стать… Первым моим порывом было броситься к матери и спросить её, что всё это значит.
Я вышел из дома и нашёл её в саду, под старой липой.
«Мама, объясни мне», – попросил я её, протягивая тетрадь.
«Прочитал?», – спросила мама.
«Не до конца», – ответил я ей.
«Читай, сынок», –
