Йоун и Пьетюр оба невольно улыбаются, и Роуса выдыхает. Пожалуйста. Пожалуйста.
Однако Йоун со вздохом почесывает бороду.
– Я не могу…
Дрожа, Роуса делает шаг вперед и дотрагивается до его руки. Он замирает.
– Он проделал долгий путь, Йоун.
Он переводит взгляд на ее ладонь.
Она сильнее сжимает его локоть.
– Мы не можем отослать его обратно.
– Придется.
Роуса вцепляется в его рукав.
– Неужто ты выгонишь на мороз моего кровного родича? А если снег… – Она смаргивает слезы.
Йоун прикрывает глаза и трет пальцами виски.
– Я…
– Йоун! – предостерегающе вмешивается Пьетюр.
Роуса переводит дух и прижимается к Йоуну всем телом. Сердце его так бьется, что мускулы подрагивают, будто от сдерживаемой ярости.
– Прошу тебя, Йоун. Это ведь такая малость!
Вздохнув, Йоун поворачивается к Паудлю.
– Так и быть, мне может пригодиться твоя помощь. У Пьетюра болит рука.
– Это пустяки.
– Можешь остаться на два дня. Спать будешь в хлеву с лошадьми.
– Йоун! – вскидывается Роуса. – Он должен жить в доме.
– Не испытывай мое терпение, Роуса.
– Йоун! – рявкает Пьетюр. Губы его сжаты в тонкую линию. Он по-прежнему качает одной рукой вторую, словно баюкает больного.
Йоун послушно отходит с ним в сторону. Темноту наполняет сердитый шелест их приглушенных голосов. До Роусы долетают только отдельные слова: вывих, глупо, безумие.
Паудль всматривается в нее.
– Здорова ли ты, Роуса? Что-то ты исхудала.
– А ты весь грязный.
Он фыркает.
– Без тебя Скаульхольт совсем не тот. Некому больше меня дразнить.
Мне тоже тебя не хватало, думает Роуса. Она и не представляла, насколько. Словно у нее давным-давно отнялась рука или нога и она уже привыкла к этому чувству онемения, а теперь чувствительность возвратилась. Ее тело снова принадлежит ей целиком, и жизнь кипит в ней. Она косится на Йоуна. Нельзя так улыбаться Паудлю у него на глазах.
– Как поживает твой пабби? – непринужденно спрашивает она.
– Он здоров.
– Удивительно, что он отпустил тебя сюда.
Даже в полутьме от Роусы не укрывается, что Паудль отводит глаза. Стало быть, он ничего не сказал Бьяртюру или ослушался его. Роуса не знает, радоваться ей или тревожиться.
Пьетюр и Йоун по-прежнему спорят, и Пьетюр яростно размахивает рукой.
Паудль обхватывает голову ладонями.
– Значит, мне придется вернуться в Скаульхольт.
– Мой муж не слишком общителен… – Она осекается. Как оправдать отчужденность Йоуна?
Налетает колючий ветер. Поежившись, Роуса плотнее заворачивается в плащ.
– Возьми мой. – Паудль принимается было развязывать шнурок, но Роуса качает головой. Она взвешивает каждый свой шаг, смотрит на себя суровым взглядом Йоуна.
Паудль не сводит с нее глаз. Она знает, о чем он думает. В той жизни он заключил бы ее в объятия, чтобы согреть, а она бы льнула к нему, пока не перестанет дрожать от холода.
Он делает шаг к ней, но она легонько мотает головой. Он останавливается, и она выдыхает. Ей тяжело не подпускать его близко, но эту боль смягчает радость от того, что он послушался ее. Она уже привыкла к роли бессловесной невидимки.
Йоун жестами что-то втолковывает Пьетюру, который тщетно пытается согнуть руку, резко втягивая воздух сквозь зубы.
С досадой что-то пробурчав, Йоун размашистым шагом возвращается к Паудлю, хлопает его по плечу и обнажает зубы в улыбке.
– Ну, Пьетюр теперь калека, и мне нужна твоя помощь. Согласен ты спать в хлеву?
Паудль улыбается и хлопает Йоуна по спине в ответ.
– Хлев после стольких ночей в промозглых пещерах – прямо-таки роскошь.
Пьетюр стоит поодаль. Зубы его стиснуты, рука прижата к груди.
Йоун жестом посылает его проводить Паудля в хлев. Пьетюр кивает.
– Идем.
Паудль едва заметно улыбается Роусе и следует за ним.
– Ступай домой, Роуса, – говорит Йоун. – Ты озябла.
Он кладет ладонь ей на спину и подталкивает ее в сторону одинокого дома на холме.
– Я… – начинает было она.
Но Йоун уже отвернулся.
Она медленно возвращается в удушающее тепло пустого дома и сворачивается клубочком на постели.
Паудль здесь. Паудль! Не веря в происходящее, она щиплет себя за ногу, чтобы убедиться, что ей все это не приснилось. Потом вытаскивает из кармана холодную стеклянную фигурку и мамин камушек. Сжимает его в ладони и долго держит, пока он не нагревается от ее тела, пока не начинает трепетать живым теплом, словно маленькое сердце.
Но вместе с радостным оживлением приходит осознание того, что теперь ей надо быть еще осторожней. Йоун будет следить за ними.
На другой день Роуса просыпается и обнаруживает, что мужчины спозаранку ушли в море – даже Пьетюр, несмотря на больную руку. Она припоминает, как он постанывал от боли, пытаясь согнуть пальцы, а потом закатал рукав, обнажив неестественно бугрящиеся, вывернутые мускулы. Короткая стычка с Паудлем никак не могла стать причиной такого увечья. Пьетюр скривился от отвращения при виде собственной руки и сердито покосился на Роусу, когда поймал ее взгляд.
Она смотрит на море. С появлением Паудля будто солнце внезапно пробилось сквозь тучи на горизонте. Теперь, когда дом кряхтит и стонет, Роуса больше не вздрагивает. Она поднимается по лестнице в темноту, и шуршание за дверью даже слегка успокаивает ее, как старая рана, которая уже не болит, но напоминает ей, что она еще жива.
Роуса снова принимается за письмо, но не может написать ничего, кроме «Милая мама». Что она ей расскажет? Что сюда явился Паудль, и при виде него кровь поет у нее в жилах? Что прошлой ночью ей снилось, как она возвращается вместе с ним в Скаульхольт? Что шорохи на чердаке стали уже привычным безумием? Что она словно теряет саму себя и с каждым вдохом в ее груди разрастается призрак Анны?
Она идет к землянке, но та заперта, как и чердак. К двери приделан массивный замок – прочная железная пластина с каким-то хитроумным механизмом внутри. Такого она никогда прежде не видела, разве что в церкви Скаульхольта, на сундуке, в котором хранятся реликвии. Тот замок пабби покупал у датчанина.
Она оглядывается через плечо, вытаскивает из кармана камень с гальдраставом и со всей силы ударяет им по замку. Но он висит как висел – прочный, неподатливый.
