она приняла их за капли крови. Она обернулась к дочери.
Временная помощь?
Она уже двадцать семь лет ходила за стариками, знала, что нога – лишь одно из звеньев в цепочке бед, веха на пути туда, откуда он бы уже не вернулся, если бы не приехала она. Вечером она побрила его – кожа у него была такая тонкая и прозрачная, что ей показалось, будто она держит в руках череп.
У него были шишковатые локти, узкая грудь, по бокам и над сердцем перламутрово сияли шрамы. В области копчика она заметила розовый блеск намечающегося пролежня. Давно он у них тут чахнет? Если бы открылась рана, ему уже было бы не помочь.
И серые олени за окном, и синий снег.
И дом в беспорядке, с лабиринтом комнат.
И пыльные кровати в мышином помете.
И закоптелые лампы, и нечищеные очаги.
Четыре крыши, десять каминов, восемнадцать комнат, лишь три из них обжиты. В остальных бесполезные сокровища, копившиеся целую жизнь. Куски коры и скукоженные грибы. Звериные кости. Иглы дикобразов. Засушенные серые пучки золотарника, лопнувшие коробочки ваточника, папоротниковые вайи, баночки с насекомыми. Рога, черепашьи панцири, птичьи яйца, выставленные на каминных полках: лимонные, голубые и черные как уголь.
Камни сотнями, и перья сотнями, и тыквы. Птичьи гнезда на полках, повсюду ветки и груды коры. Грецкие орехи, обточенные беличьими зубами, изящные, точно крылья бабочки.
Дочка, почувствовав вопрос: это все для эскизов.
Как будто это объясняло, почему он не выкинул их, почему сохранил.
Быть может, тогда она и влюбилась в него? Увидев, сразу по приезде, доказательство того, что кому-то нужна?
Или это случилось в конце декабря, когда она помогла ему выйти во двор, чтобы снежинки падали ему на лицо?
Или в январе, когда он поддался на ее уговоры и позволил ей убрать сухие листья с полок? Когда робко, словно невзначай, упомянул о детских санках под грудой хлама в амбаре? Когда она вытащила санки во двор, усадила его в них и отвезла на луг, откуда открывался вид на дом?
Или в феврале? Когда они гуляли у дома, и она обнимала его за талию, а его рука лежала у нее на плечах, и что-то между ними растаяло? Когда он рассказывал, как много лет назад нашел этот дом и сад в лесной глуши?
Или это случилось, когда сняли шину в марте? И врач из Корбери, разглядывая плоды своих трудов – иссохшуюся ногу со сведенными мышцами, – достал из портфеля скипидарную мазь и показал ей, как растирать напряженные связки, смотрел, как она набирает мазь, втирает ее в мышцы, сперва легкими движениями, затем надавливая сильнее, заходя на бинты. Как мышцы поддаются, как бледная плоть нагревается и краснеет. Как Уильям морщится, сжимает простыни, кусает губы.
Неужели тогда?
Или позднее, когда он достал потайной ключ и отвел ее в закрытое крыло, которое построил, а затем забросил? Вверх по лестнице (и хотя у него была трость, он предпочел опереться на ее руку). В комнаты, где не было ничего, кроме полотен. Сотен холстов. Ручей и лес, камень и ствол. Его лес. И вдруг среди всего этого – ее родные места. Он бывал там, много лет назад, во время своих странствий. Писал утесы и водопады. Детей на берегу.
Она замерла: неужели такое возможно? Неужели их пути пересекались прежде? А вдруг одна из маленьких фигурок в волнах – это она? Но когда она подошла поближе, фигурки превратились в мазки. И все равно подумать только: он видел ее народ, слышал крики ее чаек, вдыхал ее воздух.
Или в апреле? Тогда он уже обходился без трости, но брал ее под руку, гуляя вдоль реки, бурлящей под коркой льда.
* * *
В мае перед ней предстал лес его полотен.
Зеленый собор, дубовые апсиды украшены мхом.
Теперь они рассказывали друг другу истории, молчали и подхватывали беседу вновь. Их разговоры текли неспешно, как мысли. Он рассказывал о лесе, о деревьях, о весенних птицах. Она словно гуляла с ребенком, когда он произносил все эти названия, словно гуляла с Адамом, и все, что от нее требовалось, – это слушать, а он был рад говорить.
Он рассказал о своем детстве в Коннектикуте.
Об уроках живописи, которые оплачивал дядя.
Об ученичестве у портретиста в Хартфорде.
О своих ранних пейзажах.
О гранд-туре и первых выставках, о полотнах с холмистыми островами и живописными руинами. Об очередях на входе в галереи, о шуме и ажиотаже. О блаженной тишине, которую нашел здесь, в горах, о косом свете, бегущих облаках, ручьях, о своем восторге и благоговении. Он влюбился, сказал он (и ее сердце заколотилось), влюбился в дом и купил его, повинуясь порыву, а затем обнаружил, что жене не по сердцу то, что так дорого ему.
Жена уехала в Бостон с детьми, а он, в худшем за всю свою жизнь припадке меланхолии, которой был подвержен с юности, попытался свести счеты с жизнью.
Он замолчал, и она подняла на него взгляд.
Он надеется, что не слишком ее напугал.
Нет.
Вы, кажется…
Я просто…
Кулаки сжаты, чтобы не покатились слезы.
Но она и так знала. Прочитала по шрамам у него на груди и спине, по мраку, иногда появлявшемуся в глубине его глаз.
По альбомам с набросками, где были пропущены целые месяцы.
* * *
Следующим утром она встала пораньше.
Отправилась верхом в городскую лавку, позвала приказчика и сунула ему в руку три доллара из своих сбережений.
Краски шли из Бостона две недели.
Июнь. Вместе они пошли на поляну. Он шагал один, и это было обидно, зато она несла этюдник, холсты и краски на спине, а когда он приступил к работе, устроилась рядом. Прежде живопись ее не интересовала. В домах, где жили ее подопечные, она порой останавливалась, чтобы разглядеть картины, развешанные в холле, но никогда не задумывалась о том, что их кто-то написал. Теперь же, с Уильямом, она словно по-новому открывала мир.
Она следила за его взглядом и гадала, что он видит.
Очертания камней и теней, тысячу оттенков зеленого, кроющихся во мху, переплетение мышц в ветвях деревьев.
Смотрела, как все это появляется на холсте. Говорила себе: это я починила.
Июнь.
Временно, обещала его дочь.
Вначале она спала на тесной раскладной кровати возле его постели на случай, если ему что-нибудь понадобится ночью. Она и теперь спала там, на расстоянии вытянутой руки.
И дом в беспорядке с лабиринтом комнат.
Она убрала с кроватей мышиный помет.
Вычистила очаги, протерла лампы, чтобы светили ярко.
Разобрала завалы. Выбросила золотарник, потому что его можно нарвать на лугу. Вернула в лес скукоженные грибы.
Оленьи рога сохранила. Еще бы.
И кое-какие камни, и тыквы, и гнезда.
Бережно отнесла остальное к реке и оставила, точно подношение, на берегу.
Яйца выбрасывать не стала, лишь протерла от пыли.
Убрала все,
