предлагаю вам и вашим единомышленникам в трехдневный срок оставить город Оренбург и сложить с себя всякие полномочия по управлению городом, в противном случае мы после вышеуказанного срока открываем военные действия против вас. Свое согласие на добровольное оставление города вы можете передать мне объявлением хотя бы в своих «Известиях» за 29 февраля сего года, адресуя его на мое имя.
Начальник партизанского отряда офицеров подполковник Корчаков».
— Вот вам — сила убеждения! — зашагал по комнате Кичигин. — До чего обнаглели! Партизаны? Бандиты!
— Не совсем, — раздумчиво произнес Цвиллинг, — это расчет, белые знают, что у нас сейчас сил мало. В самом деле, смотрите почти все красногвардейцы с Левашовым и Ходаковым ушли на Илек, остальные отправлены на охрану орской дороги. Вот и решили поднажать на нас белячки. Что же, надо ответить подполковнику. Так, чтобы отсечь у него охоту рассчитывать на то, что мы поддадимся когда-либо на его удочку.
— Пусть Саша сочиняет, он редактор, — бросил Кичигин, — а я бы поднял всех рабочих и двинул на этого подполковника! Да прошелся по нему так, чтобы и мокрого места от него не осталось.
— В твоих словах есть доля истины. — Цвиллинг подошел к окну, там уже занималась заря, — и я бы пошел. Но сейчас нельзя: рановато. Надо отколоть беднейших казаков, вывести их из-под кулацкого влияния. Вот соберем съезд трудового казачества и…
— И так далее, — откликнулся Мискинов, — а уж утро, и мы еще ни часа не спали. Если дальше так дело пойдет, то нас голыми руками можно будет брать! Сами с ног свалимся. Нате, пожалуйста.
— Да, закончим, пожалуй, — Цвиллинг повернулся к друзьям и оперся руками о подоконник, — Саша, сегодня выбери время и набросай ответ Корчакову. Обсудим все вместе, а затем и опубликуем. Так? Это, так сказать, внеочередное. А главное — хлеб. Это понимают белоказаки и лучше нас понимают. В самых хлебных районах действуют их шайки. В самых хлебных станицах ведут они антисоветскую агитацию. Вот скоро нам могут прямо сказать: революция, а жрать нечего. И никакой винтовкой тут не сладить, не решить… Так что и слово, и мысль, Семен, — это тоже оружие не последнее…
— Неужто я не понимаю! — воскликнул Кичигин. — Я же понимаю!
Цвиллинг закурил. Затем взглянул в похудевшее лицо Мискинова, тут же плюнул на пальцы и затушил огонек. Исхудал Василий Исаевич. Кашель подозрительный… не туберкулез ли…
Кичигин продолжал горячо и напористо:
— Все понимают, а вот одни на одной стороне, а другие — на второй, противоположной. И их не свести вместе, не примирить…
— Мирить никто не собирается, — Мискинов устало откинулся на стуле, сжал пальцами виски, — но и бить без разбора тоже не резон.
— Да не о том я! — Кичигин вскинул голову, отбросил волосы, — но я за самые жесткие меры. Выжидать — значит проигрывать.
— Нет, тебе в драку захотелось, будто на улице, в кулачки, — Мискинов хрипло откашлялся, посмотрел на Цвиллинга. А тот молчал, глаза закрыты. — Спит что ли? Нет, не спит. Как только смолкают голоса, так Цвиллинг приоткрывает веки. Вымотался Моисеич сильно.
— Тебе, Моисеич, тоже отдохнуть надо, — шепнул Коростелев, но тот, видимо, не услышал. Или не захотел услышать.
— А знаете, я кое-что кажется сообразил, товарищи. Давайте-ка перед совещанием, — Цвиллинг взглянул на часы, — все равно осталось не так много, каких-то пару часиков, перед совещанием еще раз обсудим расстановку хлебозаготовительных отрядов.
И снова все подсели к столу. А за окном уже выкатывалось из-за заснеженных синих крыш ярко-багровое солнце.
— Морозное солнце, — вздохнул Мискинов. — Ну, выкладывай свой план, Моисеич…
XXIX
Леньке нравилось бывать на митингах и собраниях. Разные мнения, споры — все это очень интересно, ясно понимаешь, что происходит вокруг.
— Быть тебе, Ленька, большим политиком, — пошутил как-то Бурчак-Абрамович, — все качества у тебя есть: любознателен, рассудителен…
— Одного нет: врать не умеет, — хитро прищурился Цвиллинг.
— Красному дипломату врать не надо, — вставила Наташа, — мы правдой сильны. Правдой!
— Верно, Наташа, — серьезно подхватил Цвиллинг, — пока мы будем честны с народом, нас не победить…
Леньке по душе тон разговора Цвиллинга, постоянно меняющийся: то ласковый, задушевный, то жесткий и насмешливый.
Вот ведь умеет Моисеич всегда отыскать самые точные слова, и когда говорит с друзьями, и когда с врагами. Особенно любил слушать Цвиллинга на митингах. Вот и сегодня, еще в обед, Ленька пробрался в бывшую школу прапорщиков, где должен был открыться первый губернский съезд Советов, хотя начало съезда назначено на шесть вечера. Он побродил по гулким холодным комнатам, помог истопнику натаскать в зал дров, затем уселся у открытой печной дверцы и стал разглядывать трескучее красное пламя. Сладко пахло березовым дымком. И навязчиво вспоминалась вкусная печенная на костре картошка. Хоть пару бы картофелин… С солью да кусочком черного хлебца, эх… Ленька сглатывал слюну и прикрывал глаза. Веяло в лицо теплом, можно бы и соснуть, да уж начали собираться делегаты. В зале зашумели, расставляя стулья. Делегаты подсаживались к печке, грели руки, курили махру. Ленька отодвигался, отодвигался и оказался затиснутым в угол. Там и задремал. А очнулся, как от толчка: говорил Цвиллинг. На щеках пятна — то ли от зимнего загара, то ли отморозил.
— …нам не нужна война! Мы хотим, чтобы все жили счастливо, а это возможно лишь при мире!
Поднялся какой-то длинный, в башлыке и офицерской шинели, басом зарокотал на весь зал:
— Надо потребовать от Совета народных комиссаров продолжения войны с Германией. Не в наших российских обычаях изменять союзникам, изменять слову! Вы, Цвиллинг, хотите испортить дело революции, так ложкой дегтя можно испортить бочку меда!
Цвиллинг спокойно выслушал, склонив голову набок, кивнул:
— Понятно: вы предлагаете свою ложку меда, чтобы подсластить контрреволюцию?
Зал взорвался хохотом. Длинный снова вскочил, но ему не дали говорить. Отсмеялся зал. Ленька медленно стал протискиваться поближе к президиуму. А Цвиллинг все говорил, повернув ладонь к слушателям:
— Мы строим свободное народное государство по всей России и делаем это не ради союзников, нет! Кто из присутствующих сидел с ними за столом переговоров? Нет таких? И я не сидел. И ничего союзникам не должен. Пусть они бьются с кем хотят и льют кровь, а наша — нам нужна! Земля наша и нам ею распоряжаться.
Одобрительно шумел зал. Встал бородатый казак, снял шапку.
— Рассея навоевалась — это верно, а мы как теперя, мы — казаки? Нам ведь земля что? У нас ее много. Что с нами изделают Советы?
— Вы от всех казаков говорите? Ладно, и я обо всех тогда скажу, — Цвиллинг умел заставить слушать, тихо-тихо становилось в зале, как только его ладонь
