Именно Том убедил меня готовиться к дипломатической или хотя бы консульской карьере, и тщательно следил, чтобы я ничего не упустил. Он предвидел всё до мелочей, знал множество тонкостей, о которых мне не пришло бы в голову позаботиться. Например, он придавал значение «подготовке к адвокатуре»[127], которая сводилась к поеданию определенного количества обедов в «Судебных иннах»[128], и оплате взносов, дающих небольшое преимущество, полезное для дипломатической службы. Так уж получилось, что я так и не сподобился съесть эти обеды, но смею надеяться, что Господь не поставит мне этого в вину.
III
Однако прежде чем произошла бо́льшая часть этих событий, было еще лето 1930 года, то самое, когда Папаша передал мне мою долю наследства и распахнул мне двери к свободе бежать и расточать, или, точнее, расточать безо всякого бегства из какого бы то ни было земного дома. Теперь я мог питаться рожками для свиней без необходимости тащиться за ними в дальнюю сторону[129].
Бо́льшую часть лета мы все вместе провели в Лондоне. Так мы могли быть рядом с больницей и навещать отца. Помню первый из этих визитов.
Несколько месяцев минуло с тех пор, как я был в Лондоне, да и то проездом, так что я едва ли видел отца с тех пор, как он лег в больницу прошлой осенью.
И вот мы все пришли навестить его. Отец был в палате. Мы явились слишком рано, и пришлось ждать. Новый флигель большой больницы. Пол сиял чистотой. С полчаса сидели мы внизу в коридоре, подавленные запахами болезни, дезинфекции и лекарств-, общими для всех больниц. Я только что купил самоучитель итальянского языка Хьюго и стал зубрить какие-то глаголы, Джон-Пол ерзал на скамейке возле меня. Время тянулось.
Мы все время посматривали на стрелки часов. Наконец, они подобрались к нужной цифре, и мы вошли в лифт. Все знали, где находится палата – это была уже другая. Кажется, Отца переселяли раза два или три. И оперировали несколько раз. Но всегда безуспешно.
Мы вошли. Отец лежал на кровати, слева от входа.
Когда я увидел его, то сразу понял: никакой надежды, что он будет жить, нет. Лицо отечное. В глазах нет ясности, но главное – опухоль образовала огромную выпуклость на лбу.
Я спросил:
– Как ты, отец?
Он посмотрел на меня и протянул руку смущенным и несчастным жестом, так что я понял, что даже говорить он уже не может. Но все-таки было видно, что он нас узнал и сознает, что происходит, что ум его ясен, и он всё понимает.
Вся скорбь его полнейшей беспомощности внезапно обрушилась на меня словно гора. Я был раздавлен. Слезы брызнули из глаз. Никто больше не произнес ни слова.
Я уткнулся лицом в его одеяло и заплакал. И бедный Отец плакал тоже. Остальные молча стояли. Было мучительно грустно. Мы были совершенно беспомощны. Ничего не поделаешь.
Подняв лицо и вытерев слезы, я увидел, что вокруг кровати поставили ширму. Но я был слишком подавлен, чтобы стыдиться своего столь неанглийского проявления любви и горя. Вскоре мы ушли.
Что мог я поделать с таким огромным горем? Никто в нашей семье не умел справиться с ним. Кровоточащая рана, боль от которой не находила облегчения. Ты должен смириться, как животное. Также как почти весь мир, где люди без веры оказались лицом к лицу с войнами, болезнями, болью, голодом, страданиями, чумой, бомбардировками, смертью. Только принять, как бессловесное животное. Попробуй избежать, если можешь. Придет час, когда ты больше не сможешь бежать. Смирись. Можешь оглушить себя, чтобы было не так больно. Но совсем укрыться от него не удастся. И рано или поздно оно разрушит тебя.
Правда, которую многие не понимают, состоит в том, что, пытаясь бежать от страданий, мы их умножаем. Чем сильнее мы боимся страданий, тем больше страдаем, потому что даже мелкие и незначительные поводы теперь приводят к мучениям – пропорционально страхам. В конце концов человек, больше всех бежавший от страдания, более всех мучается, причем от причин уже настолько ничтожных и тривиальных, что иной скажет, что их и нет в реальности. Само существование становится объектом боли и ее источником, а бытие и сознание – величайшей мукой. Такова еще одна уловка дьявола – использовать наше отношение к жизни, чтобы вывернуть наизнанку нашу природу, выпотрошить способности к добру, или обратить их против нас.
Все лето мы ходили в больницу раз или два в неделю. Сделать мы ничего не могли, поэтому только сидели рядом с Отцом, смотрели на него и что-нибудь рассказывали. Ответить он не мог, но всё понимал.
Пусть отец не мог говорить, но кое-что он все-таки мог. Однажды я пришел к нему и увидел, что вся постель его усыпана набросками, сделанными на голубых листочках из блокнота. И это были настоящие, отличные рисунки. Они были совсем не похожи на то, что он делал прежде: я увидел изображения строгих святых, наподобие византийских, с бородами и большими нимбами.
Отец был единственным из нас, кто имел веру, и я не сомневаюсь, что верил он сильно. Отрезанный от внешнего мира, он страдал от физической немощи, но его воля и ум, неповрежденные, были обращены к Богу, Который был с ним и в нем, и Который, верю, посылал ему свет, помогавший осмыслить и обратить во благо страдание, совершенствовать душу. Это была великая душа, большая, полная естественной благодати, и сам он был человеком исключительной интеллектуальной честности, искренним и ясно мыслящим. И его скорби, эта страшная болезнь, которая неуклонно и безжалостно сводила его в могилу, не смогла в конечном счете его сломить.
Души как атлеты, им нужны достойные соперники, чтобы проходить испытания, расти, набрать силу и снискать подобающую им награду. Мой отец боролся со своей опухолью, но никто из нас не понимал этой борьбы. Мы думали, болезнь побеждает, а она возвеличивала его. Я думаю, Господь уже отмеривал меру истинной жизни, которая станет его наградой, поскольку вера Отца была гораздо большей, нежели любой богослов счел бы достаточным «необходимым средством» [130] для спасения. Отец заслужил эту награду, битва его была подлинной, она не была ни напрасной, ни тщетной, ни пустой тратой сил.
