староста, оставив младшего брата сопеть около алтаря. – После погребения планировался ужин, приглашены-де все знакомые матушки. Если вы найдёте время и силы, буду рад вас там видеть, да.
– Благодарю… – пробормотал Лоренц, не отрывая взгляда от пляшущих огоньков на мраморе. – Я подойду чуть позже. Хотел помолиться за своего слугу, – он кивнул в сторону носилок. – И потом мне нужно поговорить с Мартой. Прибуду сразу, как смогу.
– Будем вас ждать, – улыбнулся Юлек. – Пошли, мелкий, – бросил он младшему, – хорош реветь. Оставь слёзы на вечер.
Отвернувшись, чтоб не смотреть в детские заплаканные глаза, Лоренц медленно опустился на колени. Вместо заученных слов молитвы по усопшему он вспоминал их беседы, охоту, тренировки и дни в лагере. Запах хвои и бережно поправленная рука на кровати. Закончите это, господин. Не играйте в глупое благородство. Именно сейчас он, кажется, понял, что тогда хотел сказать Олаф. Глупое благородство… тот десяток монет в кабаке ведь не был искренним желанием поблагодарить деревенских. Так было нужно. Так было правильно. Не потому, что они помогли, а потому, что он был выше. Успокоить Фрола, ободряюще похлопать по плечу Анешку, похвалить знания Марты было намного более искренне и благородно, чем кинуть на стол несколько золотых. Наученный господин умер вместе с Лавром. Теперь остался только сам Лоренц, настоящий, а не тот, которого вышколили на уважение и напускное великодушие.
Медленно поднявшись на ноги, он подошёл, чуть шатаясь, к алтарю, и поджёг последний фитиль. Всё. Теперь – всё. Теперь можно звать Марту. Да простит его госпожа за свечу по чужой душе. Он ведь даже её имени не знал. Юноша повернулся к выходу – в зале не осталось никого, кроме послушников и Марфуши, которая подметала пол от листьев и земли. Лоренц вздохнул в облегчением: неуместные беседы о покойной ему вести не хотелось.
На улице уже стемнело, и с неба посыпались первые колкие снежинки. Зима в степи была жестокой, холодной и сухой. Он укутался в свой камзол поплотнее. И это ещё в деревне, где можно укрыться от пронизывающего ветра! А каково сейчас в лагере, который не стали распускать на зимние месяцы? Как сейчас шагают ночные караулы, пасут замерзающих лошадей, готовят еду прямо на улице?.. он вспомнил письмо, что пересказал ему Юлек. Вернуться в лагерь сразу, как встанет на ноги… Олаф был прав: пока Лоренц не начнёт ходить без трости, смысла ехать нет. Он отчаянно не хотел сидеть, сложа руки, пока его люди замерзают в сотне вёрст от него; но и становиться обузой для солдат он не желал. Стоит, верно, поговорить с теми, кто ещё не уехал обратно в лагерь.
На улице почти никого не было. Деревенские сидели по домам, кто повыше – пошёл на прощальный ужин в управу. Пара караульных бродили по дорогам, спрятав нос в шерстяных высоких платках. Знакомый уже бортник помахал ему и кивнул на бутылки в его руках. Та самая прачка стояла около входа в кабак и ругалась на нищего в грязной накидке, чтоб тот шёл своей дорогой и не пачкал ей стираные половики. Из-за угла дома напротив вышел незнакомый ещё Лоренцу человек с длинной светлой косой и направился в сторону от управы, по небольшой улочке у фуражного амбара. Оступившись у лестницы, он выронил на дорогу небольшой свёрток, но даже не заметил потери.
– Постойте! – окликнул его юноша. – Постойте, вы обронили! – доковыляв до упавшего свёртка, Лоренц присел и развернул ткань. Руки его задрожали. Внутри была точно такая же пустая колба, как у мёртвого фратейца.
– Стой! – крикнул он. Где же эти караульные, когда они так нужны!.. и вокруг никого – все собрались поминать умершую госпожу. – Да стой же!
Мужчина замер и обернулся. Светлые волосы обрамляли смуглое лицо в чёрных узорах окрашенных шрамов.
– Нет… – прошептал Сиятельство, едва не выронив трость, – нет, нет, нет!.. быть не может…
Чужак взмахнул косой и помчался вперёд. Лоренц двинулся за ним – так быстро, как только мог. Светлая голова впереди маячила всё дальше, пряталась за домами и деревьями; ноги то и дело спотыкались о камни, мусор и бутылки. Только поняв, что больше не видит чужака, Лоренц наконец остановился отдышаться. Эти дворы оказались ему незнакомы: Юлек не заходил на такие окраины. Это был узкий переулок, окружённый грязными, обветшалыми, заброшенными домами. По дороге пробежала крыса. Тихонько выругавшись, Лоренц обернулся – огни деревни и дым печных труб виднелись далеко позади. Из пустого дверного проёма высунулся нищий с оспенными рытвинами на лице, прогудел что-то, плюнул на разбитое крыльцо и снова спрятался в доме.
– Где же ты… – Лоренц оглядел улочку. Только дома, никакой дороги вперёд. Конечно, чужак мог побежать дальше, выйти в степь… – Где ты? – крикнул он. Принялся колотить в двери; грохот от стуков разносился эхом по пустым домам, дерево грозило развалиться на куски. Обессиленный, он сел в центре двора, не в состоянии больше стоять на ногах.
– Куда же ты пошёл… – прошептал Лоренц, вглядываясь в заросли между домов. Он не видал забора; быть может, эта улочка и вовсе не часть Терновки? Юлек обещался отдать ему права на приказы караульным. С рассветом надо бы собрать людей и отправиться по этой дороге, чтоб найти путь, по которому…
Раздался резкий стук. Лоренц обернулся, почувствовав быстрые удары сердца. Поднялась ставня на небольшом дверном окошке ближайшего дома. За дверью стоял тот чужак; на смуглом лице горели, не мигая, белые слепые глаза.
– Стой! – воскликнул юноша, подползая к двери, – стой, стой, не уходи… – молил он, – открой... – он ударил в дверь. Ставня опустилась с тем же стуком. – Открой же! – крикнул он, заколотив в дверь что было сил. От вида тёмной кожи снова перед глазами встал тот самый вечер в Кипрейке, и горящий дом, и песчаный скакун, и мальчишка с саблей. Плечо заныло от резких движений, и он рухнул на крыльцо, не в силах справиться с резкой пронизывающей болью. – Открой… – прошептал Лоренц.
Он пролежал на крыльце до самого рассвета. Идти в управу не было никаких сил. Он чувствовал, что всю ночь кто-то стоял по другую сторону двери, и только это понимание давало ему силы не уснуть. Этот слепой чужак был как-то связан с трупом в овраге, и с Олафом, и, верно, с тем
