Поверх мелкого кустарника совсем рядом блеснул пруд, поманил к себе освежающей прохладой. «Пойду ополосну рожу, авось полегчает в голове».
На берегу в укромном и тенистом уголке Сидоров напоролся на управляющего. Тот беспечно отдыхал со своими домочадцами.
— Многие лета беспечальной жизни и крепкого здоровья, господин управляющий!
На приветствие никто не ответил. На лице управляющего — презрительная, брезгливая ухмылка. Сидоров верно прочитал в ней невысказанное желание: «Изыди вон, пьяная образина, с глаз моих».
Управляющий и раньше пользовался слухами о наклонностях бывшего приказчика к неумеренному бражничеству. Почему-то мимо ушей пропускал такое. Теперь воочию убедился, что людская молва — не пустой звук, и твердо заключил: «Хотя сегодня и праздный день, а горным чинам большим и малым не пристало своим хмельным видом совращать работных. Надобно пресечь дурной и посему заразительный пример».
Через два дня появился очередной указ Змеиногорской рудничной конторы:
«…усмотрено, что оной Сидоров в то невоздержное пьянство, а отсюда и нерадение, давно вдался сколько по собственной своей к оному наклонности, столько же и по недостатку надлежащей от команды строгости, от того отвращаем не был, а предано было то молчанию и терпению… В отвращение от оного порока других людей и поименованного Сидорова, как позволяют его преклонные года и здоровье, перевести на рядовую службу или уволить от оной вовсе…»
Пришибленный горем Сидоров пришел к одному бергайеру. У того была гульная неделя, и он в день своего тезоименитства пробавлялся кружкой кислого квасу и краюхой ржаного хлеба.
— Нешто пристойно в сей светлый день брюхо пустотой тешить! Беги к винному целовальнику, рома да пристойного харча прикупи. Понял?
Деньги, полученные от Сидорова, бергайер истратил без остатка, ворох покупок выставил на стол. Сидорова обуяла жалость по истраченным деньгам. Сам стал разливать вино. Хозяину — чарку, себе — две. Хозяину — кусок похуже, себе — послаще и побольше. И все в страшной спешке, будто за спиной кто грозил отнять недопитое и недоеденное. Хозяин поражался редкой прожорливости гостя. «Куда лезет только? Готов лопнуть, чтобы добро не пропало впусте».
Крепко хмелея, Сидоров громко и бессвязно бахвалился:
— Я еще покажу, как демидовским слугой помыкать… Да я… я… во где они все сидят у меня… — Сидоров не дотянулся рукой до шеи, мешком сполз с лавки.
В предчувствии неладного, хозяин подхватил гостя. Свинцовая тяжесть тела, разливы густой синевы- на застывшем лице говорили сами за себя. Вызванный лекарь Гешке нашел, что Сидоров «излишне воспринял горячего вина».
В формулярном, или послужном, списке похштейгера Сидорова появилась сухая, казенная запись:
«Волей божьею помер. Через безмерное пьянство разбит болезнью апоплексиею…»
Старая кержачка всю жизнь горе мыкала, а теперь жалко стало мужа. С его смертью предчувствовала и свой конец. На иссохшую грудь старухи сорвалась горькая слеза.
* * *
Приближался праздник Покрова. Змеевский пруд оделся в легкий ледяной панцирь. На реках появились острозубые забережники. Сверху сеяла мелкая и колючая изморось — предвестник первого снега.
Федор возвратился домой с образцами найденных руд. Рудничная пробирная подтвердила высокое содержание металлов в них. В канцелярию Колывано-Воскресенского горного начальства полетели доношения о новых рудных открытиях.
Месяц спустя по накатанной зимней дороге с попутным рудным обозом Федор поехал на Барнаульский завод. Вновь вызывал его сам Беэр.
Дорога от Змеиногорского рудника до Барнаульского завода называлась Змеиногорским трактом. Пролегал тракт на двести пятьдесят верст по степи, глубоким логам, лесной чащобе. Зимой и летом дорога и деревья по ее обочинам были густо припудрены рудной и угольной пылью. Не только поэтому, рудовозы тракт прозвали черным. Немало из них погибло во время свирепых снежных буранов, трескучих морозов. Иные находили смерть под тяжелыми возами, что опрокидывались на глубоких промоинах. Попадались среди рудовозов и такие, которые за непочтение к проезжему начальству лишались зубов и прежде времени по-старчески шамкали ртами. Кое у кого от ударов увесистым кулаком на переносице образовалась глубокая седловина.
Почти всю дорогу Федор шел пешком. Не привык он сидеть сиднем. Сворачивал в лесок, промышлял зайца, лису и прочего мелкого зверя.
В пути Федору пришлось не раз выручать из беды рудовозов. На дорожной рытвине однажды круто накренился рудный ящик. Подбежавшие рудовозы не дали ему упасть, но и не могли поставить в прежнее положение. Под тяжестью круто, как жидкие ленточные пружинки, изогнулись спины рудовозов, вот-вот сломаются. Федор вовремя подоспел из леска. Уперся плечом в боковину ящика, громко скомандовал:
— Отходите в сторону!
Ящик дрогнул, сошел с мертвой точки. Глухо стукнул о дорогу, заскрипел санный полоз под тридцатипудовой тяжестью.
К Федору подошел старый рудовоз, сухой и высокий, еле переводя дух от натуги.
— Смолоду имел и я силу. Но такой, как у тебя, не доводилось видывать. Мы впятером не могли, а ты один одолел. На доброй опаре заквашен. Спасибо тебе, молодец! — Дед обнажил голову, отвесил низкий поклон. В бороде хрустальными подвесками зазвенели настывшие ледяшки.
— За что спасибо-то? — смущенно спросил Федор.
— Продлил век старику. Чую, не ты — не видеть бы мне бела света. А на моей шее двое сирых внучат-малолетов.
Стояла безветренная морозная погода. Дед так без шапки и шел по обочине дороги.
Рудовозы не были постоянными работниками, набирались из приписных крестьян, которые освобождались от уплаты подушной подати, но отрабатывали ее на царских рудниках и заводах. Нередко постоянные работные не знали даже имен рудовозов.
— Как прозываешься-то, дед?
— Силантием.
У Силантия уши сморщены, формой и цветом точь-в-точь петушиные гребни.
— Отчего такие уши? — спросил Федор.
— Ишь зацепился: отчего да почему, — добродушно отозвался дед и охотно пояснил: — С морозцем целовался. Мы, жители Белоярской слободы, первыми приписаны к заводам. На Демидова робили, теперь на матушку-императрицу. Инда за тридевять земель едем работу исправлять. В пути больше пропадаем, чем дома. А в дальней дороге всякое случается…
С приездом на Барнаульский завод Федор тепло распрощался с рудовозами.
Беэр, получивший к тому времени генеральский чин за успешную выплавку золота и серебра, встретил Федора сдержанно, не потчевал обильно, с первого слова дал понять, что он большой начальник и относится к рудознатцу покровительственно.
— Наслышан об открытии тобой новых руд. Сие похвально. — Беэр раскрыл знакомый Федору ящик, отсчитал серебро. — За месторождения, которые сыскал ты минувшим летом… за Лазурское тебе десять, за Юрканское пять рублев. И впредь старайся. Без милости и внимания не оставлю. Езжай обратно с богом и помыслами о труде на благо ея императорского величества.
Идя к Беэру, Федор ожидал большего, думал, что сейчас
