разбираться вдвоем.
Опять ледяной голос Царева. Он просто вызывает соперника тет-а-тет. При этом кажется, его мало колышет, словлю ли я пулю…
В груди начинает жечь нестерпимо. Не от страха, а вот от какого-то странного чувства, которое наполняет сердце болью.
Станиславский же кипит и бурлит. Его хватка становится все сильнее, он причиняет боль и синяки. А затем Петр плюется фразой, от которой у меня кровь стынет в жилах:
– Тебе меня не уделать, приблудыш! Как отец умудрился только такого выродка заделать и не прибил в зародыше?!
Глава 14
Вадим Царев
Прошлое
– Сыночек… сыночек… проснись…
Меня тормошат родные руки, в комнате темно, открываю глаза и вижу только силуэт.
– Мам…
– Мой сладкий. Слушай меня. Слушай. Что бы ни случилось, не выходи из комнаты. Слышишь меня, Вадик?
– Мама… я не понимаю…
Накрывает мои губы пальцем.
– Дай слово! Дай мне словно, что бы ни случилось, ты из комнаты не выйдешь!
– Я… да… хорошо… – киваю и моргаю, окончательно просыпаясь.
Мама крепко прижимает меня к груди.
– Я люблю тебя, сынок. Помни. Я тебя очень люблю. Ты мой сын, моя жизнь! Все будет хорошо! Все у нас с тобой будет хорошо…
Обнимаю нежные плечи мамы, ощущаю ее выпирающий живот, а затем мою комнату освещают фары, машина тормозит со скрежетом. Объятия матери становятся сильнее на доли секунд, но затем она отдаляет меня от себя и заглядывает мне в глаза.
– Помни, что ты мне обещал, Вадим! Что бы ни произошло, ты не выйдешь из комнаты! Обещай мне! Обещай!
– Обещаю! – пламенно отвечаю матери и чувствую ее торопливый поцелуй… ее последний поцелуй, который выжег во мне клеймо…
Мама поднимается, откидывает длинные волосы за спину, поправляет халат и торопливо идет в гостиную, прикрывая дверь.
– Где ты?! Ира! – слышу злой рык. Язык у кричащего заплетается, а затем хлопает дверь. Такой грохот стоит, будто большое тело нашего хозяина ударяется о мебель, затем следует громкий пьяный мат, а я, как мама просила, уши ладошками закрываю и напеваю песенку, которую мне она часто на ночь пела.
– Сергей… – голос мамы наполнен страхом, он дрожит.
– Ты чертова тварь! Ты что, на садовника позарилась?! Уйти захотела?!
– Сережа, послушай…
Вскрик… какое-то шуршание. Я подрываюсь с кровати, спрыгиваю, но останавливаюсь. Помню об обещании матери, помню, что просила, чтобы не выходил.
– Ты пьян, Станиславский! Прекрати! Хватит! Я не хочу! Я ведь беременная! Прекрати…
– Что не хочешь?! Меня не хочешь?! Нагуляла, значит?!
– Сергей, ты пьян! Как ты можешь такое говорить?! Так больше продолжаться не может!
– Да я тебя, тварь такую! – рев, а затем глухой удар, что-то падает, разбивается.
А я, как раненый зверек, рвусь туда и останавливаюсь, помню, как слово дал, как мама просила, чтобы, что бы ни случилось, я не вылезал из спальни…
Но я не выдерживаю, выскакиваю и вижу Сергея Петровича, хозяина нашего, над моей мамой, он замахивается и в живот ее ударить хочет, лечу к ним и слышу оглушительный крик мамы:
– Вадим, нет!
Я лечу вперед, наперерез ноге озверевшего хозяина и боль ударяет по ребрам, меня буквально разрывает, ударяюсь спиной больно, затылком, и мир затухает, последнее, что вижу, взгляд матери, направленный на меня.
Я просыпаюсь от солнечного луча, который светит в глаза. Встрепенулся, почувствовав страшную боль в ребрах. Едва дышать могу…
Поднимаюсь кое-как и маму вижу.
– Мама… мам…
Подхожу к ней, тормошу, а она лежит, и кровь… весь подол халата в крови… а я на руки свои смотрю, и они в багряных пятнах…
Я забыл про боль в животе и в голове, выбежал во двор с диким ревом волчонка.
– Помогите! Помогите!
Бегу, как вдруг нарвался на сына хозяина, почти взрослого, он смотрел на меня, на мои руки.
– Помоги! Мама там…
Только Петя лишь зубы свои скалит, на меня, как на отребье смотрит.
– Вали отсюда, ублюдок мерзкий, чего разорался?!
– Мама… там кровь…
Ноль реакции. А я не понимаю, хочу его за рукав схватить, но хозяйский сын бьет меня по губам так, что я чувствую вкус крови во рту. Смотрю в наглое лицо Петра Станиславского, и пелена перед глазами, вцепиться хочу, порвать его на куски, но холодный женский голос меня останавливает.
– Что здесь происходит?! Петр!
Жена хозяина спешит к нам. Вся напомаженная, опрятная, чопорная и сухая, как вобла.
– Мама… моей маме нужна помощь! Она в крови!
Женщина хмурится, тень сомнения ложится на ее лицо, и я кричу грозно:
– Это все Станиславский! Он пришел к нам! Я видел! Видел! Мама! Помогите маме! Иначе все расскажу!
Слова сами летят с губ, я не понимаю, что именно говорю, но мне удается достучаться до холодной бездушной женщины, которая дает короткие распоряжения.
К маме бегут другие слуги, приезжает скорая.
– Живая… – слышу голос врача, и словно камень с плеч падает, – состояние тяжелое. Паспорт, полис есть?
А я в дом бегу, в особняк, помню, что все в кабинете у Сергея Петровича. Так заведено.
Лечу по огромному коридору, хотя в другой раз не зашел бы через парадный вход. Нельзя. Прислуга заходит через черный ход, но сейчас я не думаю об этом.
Хочу попросить жену хозяина дать документы, как столбенею у приоткрытой двери в кабинет.
Вижу через щелочку Станиславского. Он пьет что-то, приложив к глазам тряпку. Перед ним злой Казим. Его помощник. Приближенный, которого вся прислуга боится в доме.
– Слушай внимательно, Казим. Лечение Иры оплачу, мне трупы не нужны. Только эту суку из моего дома гнать поганой метлой, ты все понял?
– Да, Сергей Петрович.
Пауза.
– А с сыном вашим что делать?
– С Петром? – удивленно.
– Я про ребенка служанки.
Пауза, от которой у меня мороз по спине.
– С ней же. Ублюдки меня не интересуют. У меня один сын – Петр.
Я пячусь от двери. Пока на улице не оказываюсь. Бегу к домику, дышу тяжело, вижу, как маму скорая забирает, за ней припускаю, как вдруг меня за шкирку хватают. Встряхивают, а я смотрю в наглое высокомерное лицо хозяйского сына.
– Жаль, что батя не добил… Хотя поверил, озверел, – едкая улыбка, – минус один ублюдок, осталось только тебя, шваль, порешить…
Злой хохот, и меня отбрасывают, подобно щенку.
