выгоняли буйволов на Слоновую гору, ноги у нас сводило от стужи, потому что черная зола была мокрой от росы, а обгорелая стерня больно колола ступни. Спастись можно было, только если усядешься на буйвола и въедешь верхом туда, где осталась подходящая для скота трава. Но Фыонг не умела ездить верхом, да и буйвол у них был с норовом. Поэтому она всегда добиралась до выгона позже всех. Тогда я взялся ей помочь и стал выгонять на пастбище обоих буйволов — нашего и ихнего. Никто из ребят по этому поводу не посмел и слова сказать: они очень любили Фыонг, она засушивала для них пучки медовых трав, да и я был «чемпионом» по борьбе среди тамошней детворы.
Когда тэи построили на Слоновой горе свой форт, мы не решались больше взбираться по склону и пасли буйволов внизу, у подножия. А после того как тэи убили на пустоши возле горы мою маму, я и вовсе не стал пасти буйволов. Фыонг ходила теперь на пастбище с другими ребятами. Она много раз звала и меня, но я отказывался, потому что там мне всегда хотелось плакать. Каждый вечер, вернувшись в деревню, она приносила мне пучок медовых трав…
Ну а теперь, отправляясь по воскресеньям домой, я больше не избегаю дороги, ведущей мимо Слоновой горы, там, на пустоши, я обычно встречаю Фыонг. Мы только переглядываемся с нею и даже и не останавливаемся поговорить, потому что молодежь проводит там военную подготовку и кругом слишком много народу… Когда идешь мимо горы, невольно вспоминаешь прошлое и чувствуешь, как хорошо и сладко пахнут медовые травы…
Закончив свой рассказ, Туан покраснел от смущения, даже уши у него сделались пунцовыми. Но он догадывался: Нем хорошо к нему относится и непременно его поймет. Она выслушала его, не проронив ни слова, только улыбнулась. Впервые за три года он видел на лице ее улыбку — такую искреннюю и добрую. Лишь когда он собрался уходить, она сказала — эти же слова Туан прочитал потом в отцовском письме: «Запомни: учеба — самое главное для тебя, и учиться ты должен хорошо…»
Когда он стал солдатом и надел непривычную форму, Туан вначале испытывал какую-то неловкость и скованность, он должен был многое передумать и вспомнить — по ночам, опустив полог москитника, подолгу не мог заснуть. Он вспоминал школу, свой класс и Нем, любимую свою учительницу.
Туан припомнил, как он однажды, проходя мимо классной комнаты, услыхал голоса девушек из их класса, они распевали песню «Эй, парень, послушай!..» Он остановился, потом вошел в дверь, и девушки, смутившись, замолчали… Вспомнил «бритоголового» Зоаня, самого низкорослого среди ребят, вечно бредившего «Троецарствием»[38] и однажды даже ответившего на уроке: «Автором «Повести о Кьеу»[39], учительница, был Чэнь Шоу»… Потом ему вспомнились проводы выпускников, призванных в армию. Друзья надарили ему книг, часть из них он оставил учительнице. Нем положила книги в портфель и, провожая его, долго шла рядом с Туаном; она молчала, но Туан знал, что она многое хотела сказать ему. Уже забравшись в кузов грузовика, он услыхал ее негромкий голос: «Прощай, пиши мне непременно…». Дней через десять после приезда в часть он получил от учительницы письмо. Она советовала ему посерьезней заняться политучебой, как говорят «закаляться идейно», и отвыкать от эгоистических привычек. Да, она была права! Ведь он раньше жил, ни о чем не задумываясь, все давалось ему само собой, без труда и усилий. Он написал отцу, который учился тогда на курсах в Ханое: «Учительница наша, Нем, по-прежнему внимательна ко мне. И хоть я теперь и в армии, было бы хорошо, если б ты не терял с ней связи. Она заботилась обо мне, как мать, не забывай этого…»
За несколько месяцев от отца пришло одно-единственное письмо, в котором он советовал Туану быть старательным и честным солдатом. А Нем прислала целых три письма, где было все — и наставления насчет здоровья, и размышления о товариществе и боевой дружбе. Туан, думая над ее словами, глубоко запавшими ему в душу, чувствовал, что они исходят не просто от учительницы, но от заботливой и ласковой матери. Он тоже часто писал ей и рассказывал обо всем, вплоть до мелочей. Описал даже, как обнаружил однажды под настилом речной пристани позабытого там кем-то живого петуха. Друзья сперва не поверили ему, но потом петух был извлечен из своей темницы. Оказывается, он кормился там, подбирая падавшие сквозь щели зернышки риса, но от долгого заточения в темноте гребень и ножки его поблекли и стали похожи на куски рисового коржа. Рассказал он и о том, как во время чистки оружия неловко обронил штык, едва не сломав, и начальник училища разнес его, но зато потом, когда они форсировали реку, тот же начальник объявил ему благодарность за то, что он уберег винтовку и на нее не попало ни капли воды. Вообще-то через реку был перекинут железный мост, но их части пришлось переправляться вброд, потому что, по условиям маневров, мост считался «разрушенным»…
И вот недавно, когда они были на марше и остановились на привале среди полей, затянутых пеленой холодного зимнего тумана, Туану вручили конверт с письмом от отца. Письмо, судя по толщине конверта, было длинное. И, еще не распечатав письма, он почувствовал вдруг, как у него тревожно застучало сердце.
Письмо и впрямь его взволновало. Нежданная новость: отец сообщал, что они с Нем решили пожениться! В его изложении весть эта походила на реляцию о победоносном сражении.
А ведь на самом-то деле это — счастье! Бог знает, что стал бы думать на его, Туана, месте кто-нибудь другой, он же был убежден: событие это счастливое — и не только для отца с Нем, неожиданная весть сулила радость и ему самому!
Мимоходом отец сообщал, что во время войны[40] Нем любила одного партработника, но он, попав в плен, стал предателем. Прошлое это до сих пор тяготило Нем. Они с отцом сами порешили соединить свои судьбы и найти новое счастье, никто не уговаривал их, никто не сватал. «Мы, — писал отец, — поняли и оценили друг друга, оба мы пережили большое горе, вот почему приняли мы это решение». Туан перечитал письмо, и в сердце его вспыхнула радость, могучая и торжествующая, ничего подобного он никогда еще не испытывал. У него даже уши порозовели от удовольствия, точь-в-точь как у ребенка, получившего заветный подарок. Стужа и слякоть зимнего утра были ему нипочем; ноги в промокших матерчатых башмаках шагали уверенно и твердо. В
