не твоё дело. — Подобное выбивает из колеи. Она бы поняла и была готова, если б такой допрос устроил Эрвин: командир вечно пытался сунуть нос во все перипетии Разведкорпуса, однако от Мика такое слышать в новинку. Может, его на это подбил Смит — с этого великого комбинатора станется…
— Нет. — Голос Закариаса звучит на удивление ровно, будто он уверен в своей правоте. — Нравится тебе или нет, но это дело ещё и моё: я дружу с Виктором уже много лет. И твой брат скажет то же самое. И ты это знаешь. Он тоже спросит почему. Почему ты так за него цепляешься…
“Почему?” — повторяется эхом в её голове. Кáта жмурится, желая отогнать эти непрошенные, ненужные вопросы. — “Почему ты за него цепляешься?”
Будто это обвинение, словно нельзя любить будучи в Разведкорпусе. А она любила. И когда она коснулась руки Леви в кабинете, ей показалось, что она видит его. Его душу, его сердце, которое Аккерман так старательно пытался защитить. И постепенно, узнавая ворчливого капитана, она лишь убеждалась: любит. Не увлечена, не обманута собственной выдумкой, не ослеплена общим флёром загадочности — любит его.
Когда их губы впервые соприкоснулись, она уже это знала. Когда он сам признался ей в чувствах — тоже; когда они поделили постель, съехались, впервые серьёзно рассорились и душевно помирились — она знала. И цеплялась, как выразился Мик. Потому что всегда невольно цепляешься за любимое. А ещё Леви всё же умеет говорить красивые слова: любит и не отступится — и это признание казалось чем-то сродни нерушимой клятве, почти что предсвадебным знаком; с той поры Кáта точно имела надёжную опору и была счастлива: величайшее и прекраснейшее строится только на крепком фундаменте.
И в силу этих причин в разговоре с Захариасом её возмущает всё: начиная с того, что вопрос звучит будто обвинение, а заканчивая тем, что Мик продолжает ждать ответа. Смотрит и такое внимание ощущается сродни физическому давлению.
“Что ты хочешь в нём найти? Он не скажет красивых слов, не поклянётся в вечной любви…”
Почему-то на эту фразу в её мысли тут же вклинивается голос Леви, ехидно передразнивающий интонацию своего коллеги: “Слова-слова. Одни слова ничего не значат. Нужны поступки…”
— Так почему? — повторяет Мик настойчивее.
Кáта вздыхает и разлепляет сухие губы:
— Потому. Потому что, Мик. Я “цепляюсь” за него, потому что люблю. И ворчливость, и излишнюю чистолюбивость, и въедливость, и нежность — всё в нём. А он любит меня. — Закариас устало выдыхает, выпрямляя плечи. Кажется, капитан слабо верит такому исходу. Кáта, щурясь, решает додавить его козырями: — И он умеет говорить красивые слова. Умеет любить. А мне этого довольно.
— Довольно настолько, чтобы бросаться в бурлящую реку с головой, рискуя утонуть? Подставляться, рисковать собой? — хрипло и жёстко перебирает Мик.
— Это лишь сотая доля того, а что я готова отдать за него… — отзывается Бишоп.
Закариас кивает и, крехтя, поднимается. На мгновение останавливается и Катрина снова чувствует его тяжёлый взгляд, что ложиться на её спину.
— Он уже в палате, — видимо, сдаётся Мик. Кáта сдавленно выдыхает несдержанный смешок, что исходит из перетянутых нервов. — Правое крыло, второй этаж, третья комната.
— Тогда к чему был этот расспрос? — Мик молчит какое-то время. Треск огня разбавляет тишь.
— Хотел убедиться.
Бишоп щекочет смех, что пробирает горло. Оглянувшись на друга, она беззлобно бросает вслед:
— Ты чёрствый сухарь, Мик Захариас!
А капитан уже выходит из амбара в крапящий дождь. Кáта подрывается с места, тянется к высохшей форме. Принимаясь спешно одеваться, она почему-то готова спорить, что Закариас тоже идёт в лазарет. К Нанабе.
Бишоп улыбается этой мысли, пока спешит по слякоти к дому, пока вытирает сапоги о коврик, пока поднимается по лестнице. Однако эти размышления быстро затухают — стоит только столкнуться с доктором к коридоре — и окончательно рассеиваются, уступая место другим, когда она переступает порог палаты. И вновь видит Леви.
Всё это время от переправы Бишоп зарекалась не плакать. Не омрачать и так непростой расклад нотами солоноватой грусти. Но когда их глаза встречаются, что-то в сердце слабодушно ломается: лёгкая пелена, застилающая взгляд, переходит в холодные дорожки на щеках — и в высшей степени быстро и неотвратимо. Она смаргивает слёзы, утирается рукавом, всхлипывает, подбегая к невысокой хлипкой кровати, и почти что падает у изголовья.
Леви заторможено после наркоза касается её руки своей ладонью, чуть сжимает, напоминая этим жестом, что всё в порядке и он здесь.
— Знал бы, что ты такая плакса, дважды бы подумал… — хрипло шепчет Аккерман, дергая уголками губ.
От избытка сердца Катрина сдавленно всхлипывает, но улыбается и смеётся. Леви шутит — значит, точно будет жить. Она приподнимается, садится на перину, всё ещё пребывая на шаткой грани между невозможным счастьем и душевным терзанием. Руки сами собою скользят по его коже: от запястья — к плечу, затем — к шее, краю челюсти и скулам. Кáта рассеянно подаётся ближе. Мажет губами по щекам, сцеловывая медицинский привкус и пот, ощущая его. Его.
Леви сипло усмехается на такие замашки.
— Я так рада, что ты… — подбородок предательски дрожит. Катрина, в который раз за день, снова слышит сломанный голос. Сетуя на слабость, она утыкается лицом в ладони, рассеянно шмыгая носом. — Я так рада, что ты жив, Леви… Я так рада, милый, я боялась, мы не успеем… Как же… приятно ошибаться…
Он открывает было рот, разлепляя обветренные губы, но не находит должных слов. Хрипло дышит, касаясь незабинтованной ладонью её щеки. Леви чувствует, как немощь ещё плещется в теле, методично затягивая его в пучину сна. Но он всё же решает говорить, пока ещё может связать два слова:
— Прости… — Кáта качает головой, перехватывает его руку и заплошно зацеловывает костяшки и пальцы. — Прости меня, любимая…
— Ты жив… и это главное…
Жив. Жив. Это и много, и мало одновременно. Три буквы, одно слово, а сколько существования. В слове “мёртв” на две буквы больше, а толку — нуль.
Акккерман рассеянно морщиться, когда чуть ёрзает в постели. Катрина быстро вскидывается:
— Тебе больно? Позвать доктора? — она оглядывает его забинтованную грудь. Во втором межреберье замечает трубку — дренаж, что извилисто идёт вниз. Свободный конец этой системы опущен в колбу, заполненную водой. Бишоп прищуривается, рассматривая мелкие пузырьки воздуха, что изредка всплывают к поверхности дробными стайками: Эйр утверждал, что у дренажа есть клапан, защищающий Леви от обратного тока жидкости{?}[Реально существующий метод удаления жидкости/воздуха из плевральной полости, называется дренаж Бюлау или дренаж по Бюлау].
