в чём-то я людей понимаю. Теракт – это действительно страшно, тем более такие жертвы. Но то, что в этих жертвах виноваты именно журналисты – это, конечно, вопрос. Я лично думаю, что там напороли все, и в первую очередь силовики, «Альфа» эта пресловутая, мега-терминаторы. Неповоротливые они, понимаете. И безо всяких журналистов было ясно, что они будут штурмовать в ближайшие минуты. И безо всяких журналистов было ясно, что они собираются применять газ. И уж конечно, не журналисты были виноваты в том, что вообще это произошло.
Но людям разве объяснишь?
Первым был Роберт Кох, подданный Германии, с «Немецкой волны». Он так-то русский, родился в СССР ещё, немцем стал недавно совсем. Его повесила «группа бывших офицеров спецназа». Как повесили, так сразу и стали бывшими… Не скрываясь, не прячась – а кого бояться таким? – выбили дверь, выволокли из квартиры на улицу и повесили на рекламном щите. Ну вы видели эту фотографию, весь интернет обошла – Кох висит, а эти стоят строем, равнение держат. Дождались милиции, позволили себя арестовать, сидят сейчас в СИЗО. Суд будет… Если будет. Германия подала ноту протеста, но как-то вяло всё.
А народу понравилось. Спецназ потерял шестерых в тот штурм; в эпоху дефицита справедливости такие вещи подкупают.
Так что на следующий уже день повесили и второго, Синичкина. Этот уже наш, вышел в эфир на семнадцать секунд позже Коха, очень убивался по этому поводу ещё, сам видел – зато стэндап у него был посмачнее: мрачное здание захваченного центра, и какие-то вояки наизготовку, чуть ли не нашивки видать с группой крови. Минута славы как она есть. Кох-то из пресс-центра вышел в эфир, совершенно неубедительная картинка была, для бюргеров и то жидковата.
И таким вот макаром за неполных две недели повесили пятерых, тех самых, кто объявил в прямом эфире про начало штурма. Костя был последним, всё хорохорился. Нам уже и охрану выделили, после рабочего дня развозить по домам, а он ездил как ездил, в машине с логотипом канала. Сам дурак. Никогда я его не любил, если честно.
Ну и по стране тоже понеслось. Во Владике утопили в ванной главного редактора местного канала. В Екатеринбурге тоже вздернули парочку либералов. Там, кстати, даже кого-то поймали, справедливости ради. Это всё громкие дела, а негромкие – журналистов начали просто щемить со всех сторон. На улице ходить стало опасно. Наши фотки кто-то слил в интернет, с телефонами, фамилиями, именами и адресами. Слил и, что характерно, продолжает сливать. Вот сейчас только милиция зашевелилась, и в Москве принято решение нас охранять. Охрана заключается в том, что двадцать-тридцать журналистов набивают в ПАЗик, где сидят пять-шесть омоновцев, и медленно и мучительно развозят по домам. Четвертый день так езжу, раньше одиннадцати дома не был ещё. Утром приезжаю на работу на их служебном автобусе, в половине седьмого.
Двадцать-тридцать – это с нашего канала только, и только в первый день. Уже на второй раз осталось человек семь, остальные решили, что время им дороже. Вчера было пятеро, а сегодня, наверное, мы вдвоём с Саней поедем. Саня – это оператор мой. Куча премий, был в Чечне, снимал Таиланд, чувство кадра феноменальное. Мне, в общем, повезло, так мне и сказали, когда его отдавали. Санька делает из простых журналистов суперзвёзд эфира.
Хотя сейчас я уже не уверен, что хочу стать суперзвездой эфира.
Телефон зазвонил, я взял трубку.
– Автобус подъехал, – тот же злобный женский голос. Ни здрасьте, ни до свидания.
Выхожу – точно, подъехали. «МВД ОВО бла бла бла». Типично ментовское поведение, встали нараскоряку посередь стоянки, ни пройти ни проехать.
Как-то сегодня их много в салоне, человек пятнадцать. У каждого – короткий автомат, стволом в пол. Смотрят мрачно, неприветливо. Ну нам не привыкать.
– Общий привет, – говорю. Прохожу назад.
– Кто-нибудь ещё будет? – видимо, командир.
Пожимаю плечами.
– Ещё пять минут и поедем, – говорит он.
Я киваю. Мне-то что, Санька взрослый человек. Поеду один, быстрей доеду…
И тут холодная лапа мягко проводит мне по спине.
Я один тут, совсем.
И пятнадцать здоровых вооружённых недружелюбных мужиков. И окна из бронестекла и с мелкой решёткой. И мне кажется, или они и в самом деле коротко, нехорошо переглядываются? Я отчетливо представил себя, висящего на рекламной конструкции возле моего дома, и этих омоновцев, отдающих честь командиру.
Досчитаю до трех и ухожу, и плевать.
Раз.
Дверь открывается, и входит Санька.
– А, ты уже здесь, а я тебя снаружи высматриваю, – говорит он и плюхается рядом. – Поехали, командир. Больше никого не будет.
Командир не реагирует, но автобус тут же трогается.
***
В салоне был телевизор, и в этот раз он даже работал. Санька, базарный и общительный, начхав на мрачные рожи и общее недружелюбие, поболтал с одним, с другим, перекинулся парой слов с водителем и в итоге завладел пультом. Пощелкал и включил наш, естественно, канал. Шёл «Открытый микрофон», обсуждали то же самое, что и на прошлой неделе – убийства журналистов и почему народ безмолвствует.
– Тоска, – сказал Санька и выключил. – Почему, почему. У нас народ такой, его резать будут, он промолчит. Пока не поднимешь рогатиной из берлоги, медведь не шевельнётся.
Рогатину, которой поднимают медведя из берлоги, я тактично пропустил. Но причем тут журналисты и народ, я действительно не понял.
– А при том, – ответил Санька. – Вас, журналюг, (каков, а?) убивает не народ вообще. А вполне определённые лица. При попустительстве властей. Я вообще говорю, – добавил он, увидев, как у командира ОВО шевельнулись брови. – Но журналисты это тоже граждане. И государство их должно защищать, и желательно эффективно.
Ну, нас вроде как вполне эффективно защищают, заметил я. Не сочтите за прогиб, товарищ командир пятнадцати ментов.
– Это нас, в Москве, – сказал Санька. – А в Задрищенске каком ни о какой защите и речи не идет.
Так в Задрищенске и не убивают, вроде как.
– Откуда ты знаешь? – возмутился Санька. – Ясное дело убивают. Это же истерия, по всей стране. И мы сами гадим ещё в эту кучу, вон (он ткнул пультом в темный экран) ток-шоу собираем, ах, ох, убили двадцать журналистов! Народ смотрит и видит – опа, их же можно убивать!
Чё-то как-то ты хватил, говорю я.
– Да ничего не хватил, – неожиданно спокойным тоном говорит Санька. – Прогнило тут всё.
По этой фразе опытному человеку станет понятно, сколько лет Саня работает на телевидении. Правильно, около десяти лет. Примерно после седьмого года работы наступает разочарование – и периодами накатывает тоска, вперемешку с цинизмом. И контора
