еще занять. Потому что было скучно и тоскливо.
— Я не буду пить, — сказал Аверьянов.
Звучал его голос шепеляво.
— Молодчик! — сказал Мешков и сжал кулак.
— Послушай, Костя. Напиши рассказ, как ты провел последние три дня. Они же насыщенные были. Вот и напиши. Понимаешь? Ну, как бы, где ты был и что ты видел.
Мешков хмыкнул:
— Автофикшн. Обожаю! Ты бы, мать, парня не совращала раньше времени. Он, может, хорошим писателем станет.
— Да это же просто для разминки. Все так начинают.
— И Чехов? И Толстой?
— Перестань. Когда это было!
Аверьянов сжал шариковую ручку. Представил, как втыкает ее в глаз Мешкову и вытаскивает вместе с глазом.
Он даже задумался, как это описать, но слова не пришли в голову и не выстроились в правильном порядке.
— Ладно, — сказал Мешков. — Пусть так. Приступай.
— Приступай, — жарко повторила Бумагина.
И раскрыла тетрадку. Аверьянов склонился. Капнул кровью.
— Мы не мешаем.
Они отступили. Но жадно смотрели. Будто в бродячем цирке на бородатую женщину. Аверьянов вывел одно короткое слово. И больше ничего не смог. Время шло. Он почти слышал, как оно утекает. Мыслей было много. Но все разрозненные и юркие, как ящерицы. Схватить и расставить их было невозможно.
Аверьянов сидел, пялился на заляпанный кровью лист и понимал, что ничего не может. Кинуть кость им не получится. Мешков и Бумагина начали потихоньку утомляться.
— За час ни слова, — сказал он.
— Нет, что-то он написал.
— Он ручку расписывал.
— Еще подождем?
— Думаю, смысла нет.
Аверьянов посмотрел на них. Бумагина подошла и забрала тетрадку.
— Я, — сказала она.
— Что — ты? — спросил Мешков.
— Это то, что он написал. И еще тут кровь.
— Начало неплохое. Константин Дмитриевич, вопрос. Вы какую последнюю книгу прочитали?
Как ни странно, он это помнил.
— Леонид Жариков «Повесть о суровом друге», — сказал Аверьянов.
— Надо же, не слышал, — удивился Мешков. — Давно это было?
— Давно.
— Лет пятнадцать назад?
— Лет двадцать пять назад.
— А потом? Потом ничего не читали?
— Новости спорта, — ухмыльнулся Аверьянов.
Мешков, сильно тряхнув головой, плюнул на пол.
— Ты смотри, он еще и гордится своим невежеством.
Бумагина пожала плечами:
— Ну ты же знаешь, что у него за жизнь была. Разве тут до книг?
— Ой, тоже мне оправдание. Люди в блокадном Ленинграде находили время читать.
— Люди были другие, — сказала Бумагина.
Мешков достал телефон. Аверьянов встал.
— Да не ссыте вы, Константин Дмитриевич. Это не по поводу вашей супруги. Пока что. — Его палец стал елозить по экрану. — В вакансии что было написано? Возможно обучение. Вот мы вас и поучим немного.
— Гениально! — сказала Бумагина.
— Хули гениального? — поморщился Мешков. — Мертвый сезон. Штукатуров только что выпустил курс. До осени будет набирать новый.
— Может, Сельдин?
— Позвоню-ка ему.
Мешков вышел. Из коридора послышался его бодрый голос:
— Не разбудил? Дело есть.
Бумагина улыбнулась:
— Костя, а чего ты вскочил. Сядь, не нервируй.
Аверьянов сел. Пришла безумная мысль, что с этой женщиной получится договориться.
— Послушайте, — прошептал он. — Можно миром разойтись.
Бумагина приложила к губам указательный палец и произнесла:
— Ш-ш-ш-ш-ш! — А потом сказала: — Сельдин тебе поможет. Он собаку съел на писательских блоках. На писательских блоках и на куннилингусе.
Вернулся Мешков:
— Едем. Он вроде трезвый. Во всяком случае, не сильно пьяный. Умойтесь, а я внизу подожду. Душно тут, сил уже нет.
И вышел.
— Ты сейчас познакомишься с великим русским писателем, — сказала Бумагина.
Аверьянов представил, как сворачивает ей шею. Это все, что он мог.
16
Они вышли на улицу. У подъезда стоял черный автомобиль, непонятной модели, но напоминавший катафалк. Аверьянов вдохнул водянистый ночной воздух. В носу защипало. Когда умывался, щипало все лицо. Глаз заплыл не сильно. А вот нос и губа распухли.
— Так вот, Сельдин, — сказала Бумагина. — Обязательно найди его книги и почитай. Мне очень нравятся его романы «Голое утро», «Золотистый снег», «В руку и в голову», «Малявкин и Козявкин».
Аверьянов бросился бежать. Промчался мимо сидящего за рулем Мешкова. Тот и бровью не повел. Метров через тридцать правую ногу прострелило судорогой. Аверьянов проскакал несколько шагов на левой и повалился, держась за бедро. Не торопясь подошла Бумагина, поддернула платье и села рядом на корточки. Аверьянов обратил внимание на ее белые трусы. Она достала из сумочки английскую булавку и воткнула ему в ногу. Будто нож.
— Ай, — тихо сказал Аверьянов.
Но боль прошла, и он смог двигаться. Бумагина ласково смотрела на него:
— Костя, ты не в себе. Но, может, это признак гениальности? Вставай.
Он встал и кое-как отряхнулся. Приобняв за поясницу, Бумагина повлекла его к катафалку. Аверьянов хромал.
— Что еще за фокусы? — спросил Мешков, когда они залезли на заднее сиденье. — В жопе засвербело?
Взгляд его в зеркале был строг.
— Нервы, — сказала Бумагина. — Ты ведь знаешь.
— Лучше бы писал ими.
— И будет писать!
«Хуй вам!» — подумал Аверьянов.
Мешков вырулил со двора, прибавил громкость магнитолы. Заиграла песня:
Смотри, принцесса,
Крест в огне,
И контур волка на стене —
Марихуана рег-тайм…
Но будет ночь, и будет день,
На дне колодца та же тень — Акутагава-сан.
Бумагина наклонилась к Аверьянову и сказала:
— Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле.
Аверьянов промолчал. Она хмыкнула:
— Надо читать, Костя, много читать. Все вокруг спрашивают, как стать писателем…
— Кто «все»?
— Ну, все.
— Я не спрашивал.
— Помолчи, не перебивай. Так вот, все об этом спрашивают. А база простая. Много читать и много писать.
— А если я не хочу?
— Чего именно?
— Читать и писать.
— Это как раз нормально. Писатели, честно говоря, не очень-то любят писать. Да и книжки чужие читают в основном с известной долей снисходительности. Необъяснимый парадокс, конечно. Может быть, и не требующий никакого объяснения.
— Обычный эскапизм, в принципе, — сказал Мешков.
Бумагина достала сигареты.
— Не обесценивай.
— Разве я обесцениваю? Мне кажется, как раз наоборот. В этом есть удивительная сила — создать собственный мир, где можно укрыться. Что-то божественное даже.
— Костя, ты понимаешь? — спросила Бумагина.
Ее распирало. Прикурив, она выпустила дым Аверьянову в лицо.
— Отвратительно, что ты этому противишься. Безумно! Хочется тебя побить.
— Побей, — сказал Мешков.
Она несильно ткнула Аверьянова в бок острым кулачком.
— Всего бы до крови искусала.
— Чего это ты завелась? — нахмурился Мешков. — Еще на лицо ему тут сядь.
Бумагина пожала плечами:
— Боюсь, он не оценит. Не каждый умеет заниматься литературой, даже когда обнимает женщину. Некоторые становятся писателями, только когда открывают текстовый редактор. А закрыв, снова перестают быть писателем. Считаю, это неправильно.
Мешков в ответ зевнул.
