отшатнулся. А они без спросу вошли в прихожую. Мешков прикрыл за собой дверь и немного брезгливо осмотрелся:
— Скромно живете.
— А мне нравится, — сказала Бумагина. — Чисто, уютно, хорошо пахнет. И район тихий, зелени много, озеро рядом. Летом тут замечательно, правда?
— Куда это вы на ночь глядя? — спросил Мешков, обратив внимание на ботинок.
— Ты всегда с левой ноги надеваешь? — влезла Бумагина.
Аверьянов опомнился:
— Вам-то что тут надо? Я тороплюсь. Так что давайте…
— Что давать? — спросил Мешков.
— Или кому? — ухмыльнулась Бумагина.
— За дверь, — сказал Аверьянов.
— Успеется. Сначала поговорим.
Мешков направился на кухню. Бумагина подмигнула и поспешила за ним.
— Эй, — крикнул Аверьянов, — вы!
Он выбежал следом. Мешков садился за стол. Бумагина заглянула в холодильник:
— Не густо. О, хочешь сливу?
— Неа, — ответил Мешков, массируя пальцами переносицу. — У меня от них оскомина на зубах.
— Вы оглохли? — сказал Аверьянов.
— Это ты уже спрашивал, — ответила Бумагина. — И по-русски мы понимаем лучше тебя. А вот ты что-то тупишь.
Она вымыла сливу и сочно откусила. Мешков вздохнул и спросил:
— Что, Константин Дмитриевич, с женой поговорили? — И тут же резко добавил: — Ой, только не надо переспрашивать, что я сказал. Вы все слышали.
Аверьянов смотрел на них, а они смотрели на него. Появилось ощущение, будто в него целятся из четырех стволов.
— Я слышал, — сказал он. — Не глухой.
Бумагина слегка поперхнулась и сказала с набитыми щеками:
— Костя, чего ты все глухих вспоминаешь? Личное что-то?
— Присядь, — сказал Мешков. — Будем говорить.
— Сядь, сядь, Костя.
Он сел. Мешков достал смартфон, порылся и приблизил экран. Там была фотография. Маша с завязанными черной повязкой глазами сидела на стуле, положив руки на поцарапанные колени. Она немного съежилась, будто ожидая подзатыльника. По бокам стояли двое в масках. Один в маске осла. Второй в маске пса.
Аверьянов неловко дернулся, собираясь добраться кулаком до челюсти Мешкова, но Бумагина была начеку. Ребром ладони она крепко, будто арматуриной, стукнула его по шее.
Он отключился. Длилось это недолго. Голос Бумагиной привел его в чувство.
— Вот видишь. А ты говорил, квелый. Смотри, как завелся.
— Ну не знаю, — отозвался Мешков. — Из-за бабы любой заведется.
Аверьянов простонал:
— Я вас, суки, в землю живьем закопаю.
И представил, как это делает на пару почему-то с Эмином. Тот кидает лопатой землю и неодобрительно качает головой: «Хоть бы убил сначала. Не по-людски так, живыми».
Бумагина радостно завопила:
— Да, Костя, да! Злись! Злость хорошо помогает. Злость, боль, отчаяние — самые прекрасные чувства для писателя. Сразу начинаешь писать кровью.
Он приподнялся:
— Что вам нужно?
— Нам нужно, чтобы ты начал писать. Мы тебя выбрали. Теперь не отвертишься, — сказал Мешков.
Голос его звучал лениво. Почти равнодушно.
— Мы ждем от тебя книгу, — сказала Бумагина.
— Не напишешь книгу, твоя жена умрет. Все просто.
— Психопаты, — сказал Аверьянов.
— Нет, нет, вовсе нет. Что ты! Разве не знаешь значения этого слова? К нам оно не относится.
Бумагина доела сливу и кинула косточку в мойку. Та громко стукнула о дно.
— Не будь ничтожеством, Костя. Делай, что должен!
— Я вам ничего не должен.
Мешков вскочил, подбежал, схватил его за волосы и поднял лицом к себе:
— Мудак, вот ты кто.
И плюнул в лицо. Угодил точно в глаз. Аверьянов зажмурился. Мешков отпустил волосы, вытер руку о штаны и вышел. Но тут же вернулся и стал расхаживать по кухне.
— Успокойся, — сказала Бумагина. — У него шок. Надо дать ему прийти в себя немного, вот и все.
Мешков поступил наоборот.
— Козел, пойми, я прямо сейчас могу позвонить…
— Или написать, — вставила Бумагина.
— Или написать, и ей через минуту горло перережут. Можем даже эфир для тебя запустить.
— Хорошая идея, мы так еще не делали.
— Вот и сделаем!
Он опять подскочил, опустился на корточки и заорал Аверьянову в лицо:
— Говори, что не будешь писать! Говори, сука! Говори, падла! Говори, слизень!
И стал отвешивать пощечины. Рука у него оказалась тяжелая. От первой оплеухи у Аверьянова лопнула нижняя губа. От второй потекло из разбитого носа.
— Я не буду писать! — орал Мешков. — Повторяй за мной! Я не хочу, не буду, не умею писать! Поэтому моей жене отрежут голову! Потому что я тупоголовый, ленивый, конченый слизень и гондон.
Он впал в яростный азарт. Изо рта летели слюни. Глаза горели безумием. У Аверьянова полыхало лицо. К тому же он прикусил язык. Подошла Бумагина и легонько похлопала Мешкова по спине. Неожиданно он успокоился. Встал и отдышался.
— Ответь, — сказала Бумагина. — Костя. Ответь прямо сейчас.
— Я буду, — чуть слышно отозвался Аверьянов. — Что хотите. Не трогайте ее. Я вам хоть балет напишу. Хоть картину. Только ее не трогайте.
— Во-первых, Константин Дмитриевич, сраный балет и говняная картина нам не нужны, — сказал Мешков. — Во-вторых, писать вы будете не для нас.
Аверьянов не успел спросить. Бумагина ответила:
— Писать, Костя, ты будешь для себя.
15
Его усадили за стол. Ужасно болела шея. О лице не хотелось даже думать. Правый глаз потихоньку заплывал. Мешков дал влажную салфетку. Аверьянов растерянно утер нос. Бумагина вышла и вернулась с толстой тетрадкой и ручкой.
— Ты б еще гусиные перья и пергамент принесла, — хмыкнул Мешков.
— Принесла бы, если бы были, — ответила Бумагина. — Какая разница, как он начнет. Так даже лучше, мне кажется.
Аверьянов решил тянуть время. И со всем соглашаться. Других вариантов пока не было. Наверное, он мог бы добраться до кухонного ножа и порезать этих тварей на ленточки (хотелось думать, что решимость его не покинет в последний момент), но тогда Машу точно убьют. Да и его посадят. Расчленять трупы и выносить их по частям на свалку он точно был не способен.
— Костя, пиши! — радостно сказала Бумагина.
И даже немножко взвизгнула.
— О чем? — спросил Аверьянов.
Мешков закатил глаза:
— Опять начинается. Вы все сговорились, что ли?
— Подожди. У него ж опыта нет, — сказала Бумагина.
— Чего у него нет?
— Ой, ну очень смешно. Костя, взгляни на меня.
Аверьянов поднял глаза. Бумагина смотрела на него почти с материнской лаской.
— О чем ты сейчас думаешь?
— Ни о чем? — соврал он.
В голове все еще крутились фантазии о ноже и поросячьем визге этой парочки.
— Совсем ни о чем? Совсем-совсем?
— Врешь ведь, — сказал Мешков.
— Говорю, это шок. Может, ему выпить?
— Глупости. Пьяным никто не пишет. Даже слегка поддавши.
— А Хемингуэй? А Фолкнер? А Буковски? И Чивер с Карвером.
— Из русских никто пьяным не писал. Даже Ерофеев. Да и эти твои Чиверы-хуиверы тоже наверняка писали трезвыми. Пили они все в свободное время. Не знали, чем себя
